4/IV. Умер Давыдов. Дед Щукарь оплакал его и "врага" своего Нагульнова скупыми, едкими старческими слезами и сразу поник, похилился, как старый жилистый ясень, не выдержавший, наконец, буйного ночного шквала...
... За окнами ранняя ноябрьская дальневосточная темь. Керосиновая деситилинейка; сквозь закопчённое с одной стороны стекло, -- верхняя часть отбита, -- скупо пробивается свет, слабо освещающий лишь небольшой круг сгрудившихся у столба, на котором висит лампа, стриженых голов и обветренных лиц. Дальше всё теряется во всё более сгущающимся к углам сумраке -- и двухэтажные нары, с тесно, впритык, уложенными матрасами, обвёрнутыми сверху серыми грубосуконными одеялами, столик дневального у входа, пирамида с винтовками и шашками. Стоя под лампой, читаю вслух. До отбоя ещё минут тридцать. Тишина. Лишь слышен еле сдерживаемый простуженный кашель. Кашляют много, но, как замечаю, стараются соблюдать очередь. Вдруг тишина прерывается хохотом из многих глоток. "Здорово ему вкрутили!", -- восторженно кричит Агафонов. Он мал ростом, коренаст, плечист и почти неграмотен, ничего не читает и яркая картина, нарисованная мастером слова, как живая стоит перед ним. "Купил рысака!", -- вскрикивает он, стараясь сквозь смех удержать наружный кашель.
Над неудачной покупкой деда Щукаря смеются все. Горькое изумление деда Щукаря, увидевшего вместо доброго рысака, которого он купил на ярмарке, старую еле бредущую клячу и последующее его объяснение этого "чуда" потрясает эскадрон до глубины души. И мы, уже свыкшиеся со своими конями, знающие их от копыт до чёлки над глазами, смеемся над душевной простотой, такой редкой в деревне, Щукаря. А ласковая теплота, с которой слушает Давыдов злоключения деда, ещё сильнее привязывает всех нас к этому бывшему матросу и слесарю. В суровом молчании перед эскадроном проходили трудные минуты Давыдова. Вот бабы избивают его, требуя ключи от общественного амбара, где хранится семенное зерно; жить ему осталось немного, считанные минуты, а он, улыбаясь окровавленными губами, весёлыми глазами, смотря на разъярённых, потерявших голову женщин, шутками отвечает на их вопросы...
... И вот Давыдов убит. Простроченный из пулемёта, он трудно, как и жил, умирал. И потерю Давыдова переживал как потерю живого человека. Вспоминая картину его смерти, чувствовал комок в горле. Его, щербатого, нет среди людей. В книгах много смертей. Над смертью Давыдова плакал, как над смертью очень близкого человека, друга.
Свободное копирование
