Чтобы отдалиться от напряженной атмосферы конкуренции, я решил провести год в Европе. Я подал заявление и получил грант Гугенхейма. 13 сентября 1956 года вместе с семьей мы отправились в Париж на французском лайнере «Фландрия». Карпович не советовал уезжать за границу, так как полагал, что лучше быть на месте, если я понадоблюсь, когда решение будет принято, но я решил рискнуть. У меня создалось впечатление, что Карпович предпочитал, чтобы мне предложили вакансию в Беркли, а не его кафедру в Гарварде. Причина на то была не личностного плана и даже не научного, а политического. Целью своей жизни Карпович считал борьбу против широко распространенного в США мнения, что коммунизм был феноменом исконно русским, отражавшим национальную культуру, что русские были совершенно «другими», а понятие «русская душа» вызывало у него лишь презрение. Я был родом из Польши, страны, которая соседствовала с Россией в течение тысячи лет и которая находилась под российским владычеством более века. Поэтому, возможно, я подсознательно разделял отношение поляков к России. Наверное, я впитал эти взгляды позже, благодаря окружению, так как, живя в Польше, не испытывал, как уже говорилось выше, ни малейшего интереса к нашему восточному соседу. Мои научные изыскания укрепили некоторые из этих воззрений и в моем главном труде о российских политических институтах и культуре «Россия при старом режиме», вышедшем в 1974 году, я подчеркивал их своеобразие и неразрывность.
Карпович никогда не пытался повлиять на меня, но, мне кажется, ему был больше по душе подход Малии, который считал Россию европейской страной, всю «самобытность» которой можно найти на Западе. Как Малиа писал много лет спустя в книге Russia Under Western Eyes («Россия глазами Запада»), суждение, что Россия фундаментально отличалась от Европы, отражало скорее проблемы европейцев, чем российскую действительность. Особенности коммунистического режима, с точки зрения Малии, можно отнести на счет марксистской идеологии, импортированной с Запада. Однако Малиа никогда не удосужился объяснить, насколько мне известно, почему коммунизм нашел в России такую благодатную почву, в то время как в Западной Европе он всегда оставался маргинальным феноменом. Темой своей диссертации Малиа выбрал жизнь и творчество Александра Герцена, ярого западника (хотя и с некоторыми отклонениями). Эта диссертация была опубликована в 1961 году.
Утверждение, что Россия была страной европейской, можно аргументировать вполне убедительно, если рассматривать только ее «высокую» культуру-литературу, искусство и науку, которые действительно были европейскими, и игнорировать политические и социальные институты и культуру «низов» общества, которые европейскими назвать нельзя. Вот почему такие русские, как Карпович, и те из его студентов, которые разделяли его взгляды, концентрировали свое внимание на интеллектуальной истории, более того, на интеллектуальной истории социалистических и либеральных течений, мало обращая внимание на консервативные движения, которые более адекватно отражали российскую действительность.
Вскоре после нашего прибытия во Францию произошли два важных международных события: антикоммунистическое восстание в Венгрии и война на Ближнем Востоке, когда Великобритания, Франция и Израиль попытались установить контроль над Суэцким каналом. Париж был взбудоражен. Но что мне запомнилось больше всего, так это лимит на потребление бензина, который ввели сразу же после начала военных действий против Египта. Французские шоссе, обычно переполненные, оказались мрачно опустевшими. Как иностранцам нам выдавали особые купоны, и на дорогах мы были почти одни.
Как это прекрасно - быть в Париже, если вам чуть за тридцать и если у вас достаточно денег для некоторого комфорта и удовольствий! Квартиру мы нашли в районе Отей, в южной части шестнадцатого округа. Дни я проводил в библиотеке, работая над Карамзиным, Дэниел ходил в школу неподалеку, а Ирен с трехлетним Стивеном наслаждались всем тем, что мог предложить Париж. Большинство наших знакомых были американцы, но я подружился с двумя европейцами. Борис Суварин был одним из основателей французской коммунистической партии и автором прекрасной биографии Сталина, опубликованной в 1935 году. Увы, симпатизирующая левым французская интеллигенция не удостоила ее внимания. Небольшого роста утонченный человек непререкаемой интеллектуальной честности, Суварин порвал с коммунистами в конце 1920-х и с тех пор стал одним из самых непримиримых их оппонентов. Он был практически изолирован в Париже, где интеллигенция была или коммунистическая, или прокоммунистическая. Я ценил его суждения, его дружба и одобрение также стали очень важны для меня.
По рекомендации Ираклия Церетели, грузинского меньшевика, который в 1917 году возглавлял Всероссийский Совет в Петрограде, а теперь жил в Нью-Йорке, я связался с Ноем Цинцадзе, одним из лидеров грузинской общины эмигрантов, и он познакомил меня с другими грузинами. Эти отношения принесли плоды много лет спустя.
Наше пребывание в Париже омрачалось тем, что мое будущее оставалось туманным. Ни Беркли, ни Гарвард не были готовы принять решение о назначениях на кафедры истории России. Друзья в Беркли сообщали мне, что факультет склонялся в пользу Малии, и я оставался в неведении до последнего момента.
Свободное копирование
