В конце февраля пришла телеграмма из Львова, что является свидетельством тесных отношений между Советским Союзом и фашистской Италией, так как советская цензура пропустила ее. Прочитав телеграмму, мать попросила меня отнести ее отцу, который обедал в любимом венгерском ресторане около фонтана Треви. В телеграмме было написано (по немецки): «Штикгольд исчез с деньгами, отложила поездку на три недели. Беспомощна и без средств. Телеграфируй Львов, что дальше». Читая телеграмму, отец побледнел и вскоре слег на несколько недель. Телеграмма означала смертный приговор его сестре, матери и племянникам. Его мать умерла естественной смертью в мае следующего года, но Розу и ее двух сыновей убили немцы, очевидно, в 1943‑м. До этого они скрывались в каком — то маленьком городке близ Львова; можно предположить, что какой — нибудь поляк или украинец выдал их. Пфеффер продолжал работать на своем месте и даже послал отцу, после нашего приезда в Америку, рецепты приготовления шоколада. Но, сделав свое дело, новым германским владельцам он оказался не нужен и был вывезен в Освенцим; никаких известий о нем больше не было.
Корреспонденция отца того периода (а мать сохранила ее) полна писем из Польши, Румынии, Литвы и Советского Союза, молящих о помощи. Эти письма были написаны наивным кодом, как, например, «Арнольд жаждет увидеть Дика», что должно было провести цензоров. Отец отчаянно старался помочь, но в результате мало что получилось. Почему, я не знаю. В наше время американские граждане могут посещать большинство стран мира, когда им заблагорассудится, и сейчас трудно представить себе, что означало слово «виза» для нас, еврейских беженцев, во время войны: оно означало жизнь. Нечеловеческие усилия должны были быть потрачены, чтобы добиться разрешения на въезд в Бразилию, на Кубу или в Шанхай или чтобы получить хотя бы транзитную визу, которая не вела никуда, но давала временное убежище.
Со мной не советовались и ничего не обсуждали, я ни в коей мере не был вовлечен в эти трагические дела, поэтому жизнь в Италии мне казалась сущим раем. Не было школы, военной подготовки, Родонского, не было ablativus absolutus и Лимпопо. Я заполнял свои дни тем, что с удовольствием ходил по римским музеям, часто бывал на концертах, в опере и в кино. Я зарабатывал на эти дешевые удовольствия, собирая почтовые марки со всех концов света в польском посольстве и продавая их торговцу — филателисту, беженцу из Германии. Покупая билеты в кино, я заметил, что некоторые произносили слово dopolavoro и получали билет за полцены, платя одну лиру вместо двух. Не зная, что означает это слово, но желая сэкономить, я, подавая деньги за билет в кино, непринужденно говорил: «Dopolavoro». Только позже я узнал, что Dopolavoro («После работы») была фашистской профсоюзной организацией. То, что никто никогда не подверг сомнению мое притязание на членство, свидетельствует о расхлябанности диктатуры Муссолини.
В Риме почти совсем не было иностранных туристов. В Сикстинской капелле, где в наши дни так много людей, что едва можно видеть фрески, тогда было не больше двух посетителей одновременно. Я побывал в каждом музее или галерее, а в некоторых не один раз, делая много подробных записей. Часами просиживал я в немецкой библиотеке искусства, находившейся на площади, венчающей Испанскую лестницу. Там я собирал материалы для книги о Джотто, которую хотел написать. Через моих родителей я познакомился и подружился с молодой польско — еврейской женщиной, прибывшей в Рим из Шанхая в надежде вызволить свою дочь из Польши. Мы провели много времени вместе, посещая музеи, она была моей неизменной спутницей, и когда с ней случился нервный срыв, мне было очень тяжело. У меня были конфликты с отцом относительно моего будущего. Он беспокоился, что в бурлящем мире, в котором мы жили, я пропаду без надежной профессии или бизнеса. В дневнике того времени я нахожу следующую запись, датированную 21 декабря 1939 года:
Я отвергаю утверждение отца, что немыслимо, чтобы я стал ученым, и что со временем я должен буду сменить его на какой — нибудь «шоколадной фабрике» в Канаде. «Es kommt ausser Frage » (это совершенно невозможно), «kommt nicht in Betracht » (это не подлежит обсуждению) — вот что он мне заявляет… Но я знаю, что я буду решать за себя, я буду делать так, как считаю нужным.
Сейчас мне кажется, что у меня остались лишь самые приятные воспоминания о семи месяцах, проведенных в Италии. Но если судить по моему дневнику, который я вел урывками, то создается впечатление, что я был далеко не так счастлив, страдая от одиночества, тоски по родине; я скучал по моим друзьям и беспокоился о будущем.
Я узнал, что во Флорентийском университете предлагали специальные курсы для иностранцев по итальянскому искусству и культуре, и уговорил родителей разрешить мне записаться на них. Впервые в жизни я должен был жить самостоятельно. В середине марта мать поехала со мной во Флоренцию и нашла для меня комнату в квартире у одной еврейской женщины на Виа деи Бенчи, недалеко от церкви Санта Кроче, где находились великолепные фрески Джотто. К тому времени я уже достаточно понимал по — итальянски, чтобы посещать лекции. У меня не появилось близких приятелей, и когда меня настойчиво расспрашивали, я говорил, что я из Латинской Америки. Как — то раз во время лекции о влиянии итальянской литературы за границей один из студентов поднялся и заявил, что в аудитории есть студент из Латинской Америки. «Великолепно, — сказал мне профессор после лекции, когда ему представили меня. — Непременно приходите ко мне и расскажите о литературе в вашей стране».
После этого случая я перестал ходить на лекции. Вместо этого я проводил все свое время один: разглядывал флорентийские церкви, музеи и бродил по холмам, окружающим город. Была весна и все цвело. Жил я очень скромно. Мой обед день за днем состоял в основном из макарон с кусочками мяса, апельсина на десерт и бокала вина, что создавало слегка веселое настроение. За это я платил семь лир (25 американских центов). Мои завтрак и ужин стоили пять лир в день, а плата за комнату составляла 120 лир в месяц. Это дает представление о том, какая в мире произошла инфляция за последние 60 лет: 700 лир давали мне возможность жить целый месяц, а сегодня их не хватит даже на чашечку эспрессо. Я следил за новостями о войне, читая Osservatore Romano , официальную газету Ватикана, которая была довольно объективной.
В квартире, где я жил, была еще семья беженцев из Германии, дантист с женой и дочерью. Я никогда не рассказывал им, кто я и откуда, но они, без сомнения, догадывались. Почти 60 лет спустя мне случайно попал в руки справочник о еврейских дантистах из Берлина. Я нашел имя моих знакомых и с облегчением узнал, что им удалось добраться до Сомали, а оттуда перебраться в Палестину.
