В 6.30 утра пятницы 1 сентября меня разбудил гул, раскаты которого надвигались издалека. Моей первой мыслью было, что это гром. Одевшись, я выбежал, но погода была ясной. Высоко вверху я увидел ровный строй серебристых самолетов, направлявшихся к Варшаве. Один единственный биплан (казалось, он был из дерева) резко поднялся им навстречу Грохот, который я слышал, был не громом. Это на Варшавский аэропорт падали бомбы, которые быстро уничтожили небольшие военно — воздушные силы, собранные поляками.
Несмотря на большое неравенство сил, положение Польши не было безнадежным. Прежде всего, у Польши были гарантии как от Англии, так и от Франции, что в случае нападения Германии они объявят ей войну. Французы также обещали полякам, что они немедля контратакуют на Западном фронте, чтобы отвлечь германские силы. Кроме того, поляки рассчитывали на нейтралитет Советов, что дало бы возможность их силам перегруппироваться и дать бой в восточной части страны, где вермахт не сумел бы окружить их с флангов. Они не знали, что французы не сдержат свое слово и что существовал секретный пункт пакта о ненападении между Германией и СССР, по которому русские получали восточную часть Польши.
Еще до наступления полудня мы услышали по радио, что началась война между Польшей и Германией и что войска противника пересекли границу во многих пунктах.
Мое отношение к войне было смесью надежды и фатализма. Как поляк и еврей, я презирал нацистов и ожидал, что с помощью союзников мы победим. Этот фатализм был основан на вере, которая присуща молодежи и тем взрослым, которые никогда не взрослеют: что бы ни случилось, так и должно было случиться. На практике это означало, что человек жил одним днем и надеялся на лучшее. Это чувство фатализма хорошо сформулировано в моем любимом выражении Сенеки: «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt» («Судьба желающего ведет, а нежелающего тащит»).
Вечером того дня, который стал первым днем Второй мировой войны, отец усадил меня на скамейке в парке, окружавшем виллу, и сказал, что если что — либо случится с ним или с матерью, мне необходимо добраться до Стокгольма и найти там мистера Ольсона в «Сканска Банке», где у него был счет. Как я узнал много лет спустя, деньги в виде чека, спрятанного в печатной машинке, были контрабандой вывезены из Польши в 1937 году близким другом отца. Вначале чек был положен в банк в Лондоне, а затем переведен в Стокгольм. Впервые отец разговаривал со мной как со взрослым. Эти деньги, скромная сумма в 3 348 долларов, спасли нам жизнь.
Война, конечно, не была для нас сюрпризом, мы давно ее ожидали и намеревались покинуть Польшу. После капитуляции союзников в Мюнхене в октябре 1938 года я пришел к выводу, что общеевропейская война неизбежна. Но перед нами вставали огромные трудности с получением виз. Мои родители подали заявление на туристическую визу, чтобы посетить международную ярмарку в Нью-Йорке, и американское консульство согласилось ее выдать при условии, что они оставят меня дома. Поэтому мы договорились с одним из моих дядей, живущем в Палестине, у которого были хорошие связи с британскими властями, что я присоединюсь к нему. И меня это совершенно устраивало. Впоследствии я узнал, что если бы Гитлер напал на Польшу на шесть дней позже, мы к тому времени уже уехали бы, потому что 28 августа мои родители получили туристические визы в Соединенные Штаты, а я в то время уже имел необходимые документы для выезда в Палестину[1].
Свободное копирование
