Читинская тюрьма - 7

* * *

Во время моей духовной беседы из толпы арестантов вдруг я слышу: «Хорошо вам, сытому, одетому в енотовую шубу разводить нам мораль, вы бы обратились к начальству нашему, чтобы оно хоть кормило бы нас лучше». Я, не обращая внимания, продолжаю свою беседу. Только кончил беседу, как слышу, арестанты окружили этого бедного арестанта и уже поднимают кулаки на него.

— Что вы, друзья, делаете, — крикнул я.

— Как он смел оскорбить вас, батюшка, — раздались голоса. — Мы его сейчас проучим, — повторили арестанты.

— Дорогие мои, если бы он сказал мне какое-нибудь оскорбление, ведь он только на днях пришел в тюрьму нашу, меня мало знает, а, быть может, приходилось ему сталкиваться в жизни своей со священниками.

— За них-то, вот, я и осужден на каторгу, — со слезами ответил арестант, который укорил меня во время моей духовной беседы.

Я подошел к этому арестанту и при всех поцеловал его и поблагодарил его за прямолинейность. Видя мой поступок к оскорбившему меня, по их понятию, арестанты были совершенно обезоружены против него, а на меня смотрели, как на какого-то дурака. Арестанты разошлись по своим палатам, а я отправился домой. Этим арестантом я заинтересовался. На следующий раз я приезжаю в тюрьму и хотел видеть его, но его не было ни на моих духовно-нравственных беседах, ни также в этот день за всенощной. Интерес у меня рос к нему. Уже через три недели после этого я случайно встретился с ним во дворе тюрьмы. Я его остановил.

— Как, друг мой, поживаешь?

— Ничего, хорошо, — ответил мне нехотя арестант.

— Мне хотелось бы с тобой поговорить и вообще по душам побеседовать.

— Да и мне, батюшка, хотелось поговорить с вами. Я не раз порывался на это дело, да как-то стесняюсь.

Мы условились с ним встретиться в церкви. Наступил день праздничный, отслужил я им обедню, позвал арестанта того в алтарь, и, когда все вышли, мы приступили к взаимной беседе.

— Скажи, мой друг, за что ты обвинен?

— Ах, батюшка, тяжело мне даже об этом говорить, — начал арестант. — Я был учителем. Воспитание получил православно-христианское. От пеленок был религиозным. Начал я увлекаться социалистическими идеями. Познакомился я с некоторыми немецкими социалистами. Нужно сознаться, что социализму настоящему чего-то недоставало существенного. В нем не было христианской души, если позволите так выразиться. Меня крайне поражало то, что он, этот современный социализм, имел притязание заменить собою христианство. Это меня как-то отчасти удерживало от него. Вы знаете, все вожди и глашатаи социализма, они страшные враги христианства. Когда я съездил в Германию и некоторое время пожил там, я вынес очень горький осадок относительно нашего русского государственного и церковного строя. На Страстной неделе Великого поста я пришел в церковь и пожелал в Великую пятницу исповедаться и причаститься Святых Тайн. У нас было два священника. Я подошел к протоиерею. Ничего не подозревая, начал ему исповедоваться. Во время исповеди я ему сказал, что я не верю в святость Александра Невского, Владимира святого, царевича Дмитрия, Бориса и Глеба, последние пали от острия меча из-за политических целей, а первые свою святость не оправдали жизнью. «Не верить в их святость — верх безбожия», — ответил мне протоиерей. «Да, батюшка, я не верю им, не верю им еще и потому, что от них исходит война и всякое насилие». Он разрешил меня от моих грехов, в субботу великую причастил меня, а на третий день по его доносу меня арестовали, осудили, лишили всех прав состояния и как политического ссылают на каторгу. Вы знаете, батюшка, я после суда отрекся от церкви и от всего христианства, — арестант прослезился. — Мне было жаль, очень жаль христианства, но такого христианства, где священнослужители через исповедь кающихся лишают всех прав и состояния последних, я его проклинаю и не хочу о нем даже думать. Что же это такое? Во что священнослужители превратили таинство Церкви Христовой? Неужели Христос установил таинство покаяния для того чтобы им ограждать царей, королей и предавать ужасным страданиям и тюремной, каторжной жизни людей, которые в этом таинстве желают найти себе очищение грехов и примирение с Богом? Ах, Боже мой, страшно подумать! Что же это за христианство, которое обслуживает всех самых злейших бесчеловечнейших насильников мира сего и их опричников? Теперь я не могу, не могу, мой милый батюшка, ходить в церковь и слышать только одно: «благочестивый Самодержец», «Святейший Синод», «христолюбивое воинство», «покорити под ноги всякого врага и супостата» и т. д. Для меня лучше бы дохлая собака в алтаре была, чем я слышу эту обоготворяемую низость, — арестант замолчал. Ему было тяжело. Затем, вздохнул и опять начал продолжать: — Я ведь себя не считаю анархистом, пусть власть была бы, пусть начальство существовало бы, я против этого ровным счетом ничего не имею, но зачем, зачем низводить Христа на степень жалкого служки, который обязан обслуживать этих насильников, кровопийц и тиранов человеческой жизни. А архиереи, им только давай деньги, награждай орденами, дай им власть, и тогда говори: прощай Христос, прощай христианство, идеалистическая утопия, недомыслие и невежество галилейских рыбаков! Я вот как-то совестью мучаюсь, что отрекся от христианства.

— Сын мой милый, не надо малодушничать, предайся терпению, вспомни Христа. Он не проклинал мир, который Его распял, а молился за него. Наши проклятья людей есть признак нашей беспомощности и крайней ограниченности нашей силы по отношению друг к другу. Христос бы мог одною своею мыслью уничтожить не только своих врагов, но и весь мир превратить в совершенное небытие и что же? Он молится за своих врагов и не противляется злом злу. Вот в чем заключается непобедимая сила!

— Да, я сознаю это, но у меня душа-то очень измята, вся изуродована, хотя я и сознаю свою вину перед Христом.

— Потом, мой друг, ведь вы страдаете не за политические тенденции, а за свою веру в таинство покаяния! Отсюда, мой друг, вы страдаете за свободу религиозную, дарованную нам с тобою же самим Христом.

— Неужели я косвенно страдаю за Христа?

— Да, мой друг, страдаете за Него. Арестант опустил голову вниз и мне было радостно, как слеза за слезой скатывались с его очей и падали вниз.

— Мне что-то становится легко и светло на душе, неужели вправду я страдаю за религию?

— Да, мой друг, ты страдаешь за нее. Через дней пять после нашего разговора арестант сам встретил меня и показал мне свое письмо, адресованное тому самому протоиерею — своему врагу и верному стражу государственных интересов. Письмо было очень по содержанию нравственное. В нем арестант убедительнейшим образом благодарит отца протоиерея за его любовь к арестанту. Я прочел это письмо, оно поразительно было сильно. Арестант вручил мне его, чтобы я отослал по назначению. Ровно через неделю арестант этот пожелал исповедаться и причаститься Святых Тайн. Мне после этого было очень радостно на душе, когда я увидел, как лицо этого арестанта со дня на день становится светлее и светлее. Ни одной беседы, ни одной проповеди он уже не мог пропустить. Каждый праздник он находился в церкви.

Кроме сего, он стал упражняться кроме церковной, частной своей молитвой. Помню, что Великим постом он три раза причащался. Стал очень говорить. Я ему купил русское Евангелие, он почему-то читал больше всего прощальную речь Христа.

Многие арестанты почувствовали к нему какое-то особое уважение. Как-то он обратился ко мне и спросил меня, как я понимаю Л. Н. Толстого. Я ответил ему: если бы мир так понимал Святое Евангелие, то он наполовину бы был христианином. Арестант улыбнулся, и ничего мне на это не возражая, поклонился мне и пошел обедать. Этот тип почему-то глубоко врезался в мою память. Я его почитал и любил, как своего родного брата.