авторов

1427
 

событий

194062
Регистрация Забыли пароль?
Мемуарист » Авторы » mihailkonoval@yandex.ru » Из "Суматра"№ 3 - 1

Из "Суматра"№ 3 - 1

10.09.1968
Кызыл, Республика Тыва, Россия

Из "Суматра" 3. ТКГЭ, Тува, Саяны*.

 

     *Западный Саян до сих пор остается территорией малонаселённой. Люди селятся главным образом вдоль рек Абакан, Джебаш, Матур, Ус, Оя, Кебеж, Уюк, а также вдоль Усинского и Абазинского автошоссе. Вне дорог расположены только редкие вкрапления посёлков (лесоразработки, золотодобыча, охота, метеостанции, геологи-изыскатели). Многие поселки в горах, отмеченные на административных картах Хакасии (1967) и Тувы (1966), в последние годы закрылись.

Если западная часть Западного Саяна в какой-то мере освоена и осваивается, то восточная всё ещё находится вне сферы транспортной досягаемости.

 

Итак, мы разъехались на долгие годы, я – в тайгу, Фома на ударную стройку, но мы продолжали переписываться и делать наш журнал, нерегулярный! машинописный! самиздат, как и было сказано, «Суматру».

  

«Суматра» 

 «НЭК ПУШТЫК*. КУПИНА НЕОПАЛИМАЯ».

                                 *кабарга, кабаржонок, тувинский яз.                

 

   Чёрный упорно обтёсывал топориком осиновую чурку, уже не посвящённому было видно, что это будет лоток. Предстояло выбрать сердцевину, придав углублению сложную геометрическую форму, а дальше предстояла уже тонкая работа ножиком и шкуркой. В лагере было пусто, только повариха ворчала у костра, обещая бросить всё и уехать к ебеням,  да ее муж, конюх, иногда прерывавший  ее репликой:  

   – А я тормоза поставлю! – шла обычная полуденная жизнь в лагере золотопоисковой партии в предгорьях Сихотэ-Алиня, или Танну-Ола. Для авантюристов и солдат удачи замечу: не важно, что вы делаете, важно, где вы это делаете! Если вы совершили невероятное что-нибудь, изобрели, нарисовали, открыли, написали, взяли банк, то, если вы это сделали в местечке с сереньким названием, – грош цена вашим доблестям, а если то же самое вы совершили, например, в Бискамже, Маме, Букачаче, то это, как говорят, другой коленкор, хотя это заштатные рабочие поселки городского типа. Это понял Чёрный еще в школе, исследуя географические карты на уроках математики, готовясь к жизни, полной опасностей и приключений. И вот эта жизнь наступила, он занял в ней достойное место рабочего ГРП, что и было отмечено в его новенькой трудовой книжке. Все было именно так, как он и предполагал, наперекор утверждению, что кто-то предполагает, а кто-то там располагает. Все сходилось с его представлениями, и он, очутившись здесь, чувствовал себя так, словно он тут и родился, что эта жизнь именно для него и создана, а он для неё. Поэтому он сидел и строгал осиновое полено, приступив уже к тонкой обработке, ножом, и у него это хорошо получалось, потому что руки у него росли именно из того места – из которого нужно. Строгал, пока не затрещали кусты и в лагерь не ввалился Коцаный,  был он словно с глубокого перепоя, с белыми глазами с неуправляемой мимикой и жестами. При нём не было обычного рюкзака с кайлом, топором и обрубленной совковой  лопатой – обычно так возвращались в лагерь с работ проходчики. В его руках был только черенок от лопаты, особо изогнутый под руку, но он захватил его явно с другой целью, скорей, случайно, скорей, для того, чтобы отмахаться от невидимого врага. Что, кто испугал бесстрашного Коцаного, сидевшего, тёртого, жилистого мужика? Медведь охамел? Рысь сдурела? Кто еще может в тайге напугать видавшего виды бергала? Никто! Тут смерти не боятся, лишь бы не мучиться. Коцаный обвёл мутным взглядом лагерь, сфокусировал взгляд на свежесрубленном домике-камералке и устремился туда.

   Вагущенко, старший геолог, заметив Коцанного в смятении, вышел на крыльцо.

  – Димыч, не пойду туда, там она, где-то за кустом, сидит и воет, хлюпает, воет волчонком и хрипит, не пойду, хоть режь, Димыч, уволь, не пойду...

   Вагущенко, привыкший ко всему: к пожарам, убийствам, кражам, пьяным разборкам, – он, профессорский сынок, которого готовили в консерваторию по классу фортепиано, полтора десятка лет назад ушел в тайгу и не вернулся, стал геологом, старшим геологом, жил одиноко и загадочно, говорят книжки писал, но здесь никто книжек не читал за ненадобностью, не верили, не хотели, когда твоя жизнь и есть открытая книга, и ты пишешь туда даже во сне, зачем читать чужие книжки? Зачем? Только глаза портить!

   – Пойдем, что там? – прихватил куртку Вагущенко. – Успокойся, сейчас разберёмся.

   – Не пойду, хоть режь! – забился в конвульсиях Коцаный.

    Димыч понял, что что-то неладно, нырнул в домик, погремел ключами, прогудела дверь сейфа, брякнуло стекло. Коцаный, как курица, бессознательно реагировал на знакомые звуки мелкими движениями головы. Так оно и было, Димыч вышел с алюминиевой кружкой и протянул её Коцаному.

   – Не разбавленный.

   Коцаный припал к кружке и медленными глотками, как горячий чай, стал отхлебывать спирт. Глаза его стали светлеть, лицо приобретало некоторое спокойствие и умиротворение.

   – Иди, поспи, – посоветовал Вагущенко, – вечером поговорим.

   – Не, не пойду, я здесь, – Коцаный сел на скамейку из раскрыжованной сосны, задумчиво посмотрел вокруг, пьяно пожевал губами и прилёг, прикрыв голову башлыком куртки.

   Вагущенко посмотрел на него, пожал плечами и позвал:

   – Пойдем, парниша, – буркнул он Чёрному, – нужно добить кубов пять, да и дело с концом. Багульника что ли надышался, не пойму, – сам себе сказал Вагущенко, накинул куртку, перекинул через плечо планшет, и, опираясь на длинный геологический молоток, зашагал по тропе к выработкам.

    Чёрный радостно затопал за ним, он давно хотел поработать на шурфах, а тут и оказия случилась.

  Между двумя шурфами Коцаный рыл канаву, расстояние было метров двадцать, канава шла по коренным породам, и глубина ее варьировалась от полуметра, где залегание было под дёрном, до метров трёх, где нужно было копать с перекидкой.

   – Кубов пятьдесят будет,– на глаз определил Вагущенко. – Нарисуешь?

   – Легко! – ответил Чёрный, поигрывая оттянутой до тонкости карандаша кайлой.

   Вагущенко сел под обгоревшим кустом (Коцаный, видимо, разводил костёр прямо в середине его, чтобы ветер не задувал), открыл свои записи, стал делать пометки, что-то вымеривать, подсчитывать, торопливо записывать. Работал.

Куст был какой-то совсем необычный, похожий на  багульник, но стебли его были значительно толще и склонялись под тяжестью сиреневых цветов прямо в ручей, создавалось ощущение, что цветы, склонившись над ним, пьют воду и не могут оторваться. На обгоревших ветвях его красовались разноцветные ленточки и верёвочки, некоторые из засохших ветвей полоскались в ручье, то ныряя на дно ручья, то выныривая, словно их дергали за верёвочки.

   Ручей был  похож на цветную анаконду, так как дно его было выложено камешками самой всевозможной расцветки, куда там семи цветам радуги! там собрались все оттенки, которых не уложить в известное обозначение: Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан, (К, О, Ж, З, Г, С, Ф), там понадобится весь русский алфавит, вместе с твёрдым и мягким знаками. Он уложил на дно канавы жестянку и стал понемногу кайлить упрямый грунт, коренные породы были прикрыты наносным слоем, то ли элювием, то ли делювием, он еще не постиг различие, но они были так спрессованы и скреплены, словно цементом, глинозёмом, что кайла вязла в них,  с трудом отбивая небольшие куски. По-привычке он впал в то состояние, видимо, родственное медитации, когда работающий человек ничего не видит и не слышит, думает о своём, вернее ничего не думает, а парит где-то в неведомом пространстве, где нет ничего – ни земли, ни неба… Видимо, душа отлетает куда-то, покинув скучное тело, которое только знает, что ковыряет кайлой, а затем шваркает лопатой по жестянке, выбрасывает на бурт серую раскрошенную породу с блестками слюды, да пирита. Скучно душе с таким телом, вот и гуляет она в своих беспределах, но, пишут, скрепленная с телом серебряной нитью, и только она понадобится человеку, так вот она, тут, у неё нет ни скорости, ни расстояния, вот тут она, в мгновение ока! А пока тело осталось без надзора, без души, ему стали рисоваться картинки из его прошлой жизни, самые яркие из них и являлись как сами по себе, так и по его собственному вызову. Те, которые сами по себе и неприятные, прогонялись, а те, которые были ему дороги, можно было смотреть и пересматривать, а если постараться, то и со звуком. И всё это было в яви, тут, в тишине, под огромным куполом неба, разрисованного перистыми облаками, и накрывшим каменистый склон с молодым кедрачом, зацветшим багульником и ручьём под названием Нэк Пуштык, вытекающим неизвестно откуда, впадающим в Хэмчик, а тот, если верить карте, в Ка-Хэм, а дальше начинался Енисей. И все это под одним куполом из дымчатого хрусталя, с легкими мазками перистых облаков. Иногда приходили видения вовсе не из его небогатой впечатлением жизни, что там у него могло быть такого? корыто, в котором его мыла мать, первое падение с печки, стыд босых ног, когда он забыл надеть в первом классе ботинки, разорвавшийся в его руках самодельный пистолет, бешенный бык с кольцом, гнавшийся за ним, драка с одноклассником из-за Людки, и она сама, робко прильнувшая к нему у калитки и окрик ее отца: тваю мат! да книги, с которыми он тоже уносился в неведомый мир. Иногда персонажи этих книг являлись к нему, и начиналось кино, и в этом кино он сам участвовал и управлял всеми событиями, как ему заблагорассудится, а то и вовсе своевольничал и даже вступал в споры с персонажами известных книг, можно было запросто встрять в треугольник Ленский-Онегин-Татьяна, но предпочтя Ольгу, незаслуженно исчезнувшую из повествования. В такие минуты он мог заговорить и онегинской строфой, а то и по-французски, кто знает! Человек без способностей способен на многое.

   Так гвоздил он грунт, общаясь с явившимися персонажами, слыша их голоса, сам участвуя в их разговорах, спорах и рассуждениях, долбал грунт, шкварил его, шпандорил, мало ли слов есть для обозначения простой работы с кайлой и лопатой. И продолжалось бы это до тех пор, пока солнце бы не село в болото и дятел не забился головой об дерево, что пора, брат, пора, всю работу не переделаешь, всю землю не перекопаешь, да тут он услышал звуки, явно имеющие земное, рядом происходящее свойство, кто-то натужно изображал оркестр. Он опасливо прислушался, все, что присходило извне могло быть небезопасным, он осторожно выглянул из канавы, словно из траншеи, и увидел со спины Вагущенко, играющим на невидимом фортепиано. Видно было, что этим делом он владел мастерски, а его вдохновенное лицо вполоборота, его вскинутые, словно вспорхнувшие птицы, руки, его быстрые пальцы, летящие по клавиатуре, все это извлекало музыку из ничего, из воздуха, и эту музыку он слышал. Она ему была знакома, но названия он ей не знал. Вагущенко повернул к нему радостное лицо, улыбнулся, продолжая играть на невидимом инструменте, сказал:

   – Прокофьев, восемнадцатый опус – знаешь, парниша?

   Чёрный замер благоговейно, вслушиваясь в фортепианную пьесу, которую он как-то по-своему стал понимать и чувствовать, так, как понимал и чувствовал Вагущенко.

   – Какая страсть! Какое движение и жестикуляция. Ему было лет, ну, кажется, 22, это 1915 год, шла война, – продолжая играть, рассказывал маэстро, – он был влюблен, он собирался жениться на Мещаниновой, но не женился, выбрал ее,  музыку, – закончил аккорд Вагущенко и откинулся на отвал выбранной породы, – прекрасно!

   Музыка улетела к вершине горы, увенчанной скалой из черного магнетита, мягко спружинила, свернулась и потекла вниз, в распадок с молодым кедрачом, и там еще долго звучала, пока не растворилась, опьяненная сиреневым туманом цветущего багульника.

   От всего этого остался один гудящий звук, словно кто-то неустанно дул в дрожащую трубу.

   – Что это было? – спросил поражённый парень. – Это же была музыка!

   – Это психоакустический эффект, звуковые галлюцинации, не уподобляйся Коцаному, который чуть не сбрендил. У него-то совесть заговорила устами брошенной жены, вот и слышал он здесь стоны, плач и хрипение, а я услышал музыку, затем и ты.

   – А откуда, откуда музыка?

   – Музыка к звуку не имеет отношения. Это подсознание, – фыркнул он, – в перестуке колёс можно услышать знакомый тебе мотив или стихи...

   Вагущенко наклонился над ручьем, внимательно посмотрел на склонившиеся ветки над ним, протянул руку, пошарил на дне ручья и извлёк оттуда обгорелую скукоженную ветку.

   Гудение сразу прекратилось.

  – Купина, видишь, непростая, ленточки на ней, кто-то из местных ночевал тут, опалил, наслушавшись за ночь, неопалимую.

   Чёрный не понял, про что сказал начальник, но согласился.

   Вагущенко перекинул планшетку через плечо, махнул рукой и последовал обратно, в лагерь.

И Чёрный остался один на один с тишиной, иногда прерываемой шорохами, треском сучьев, криком птиц, да отчаянными писком дерущихся зверьков.

   Это была жизнь во всей ее скудности и многообразии.

 

*** 

Вот и всё. Я ушёл. Ты проснулась, а листья опали.

Они просто ушли, им уже до утра не звенеть.

Только в серое небо топорщатся мокрые пальцы,

да ладони полян осыпают полынный свинец.

Как гонец из былины промчится стремительный ветер,

дрогнут чёрные ветви, роняя серебряный дождь.

Но они промолчат, но они ничего не ответят.

Не заметят они, не заметят смятенье и дрожь.

Вот и все. Я ушел. И забрал эти светлые свечи,

эти жёлтые взрывы сгоревших в ночи тополей.

Опускается хмурый, к недоброму тягостный вечер,

серым светом струит на тоску опустевших полей.

Любит дерево снег. Ждёт дорога поющей метели.

И когда он придёт, исцеляя весь мир от забот,

упадут по холмам голубые, мохнатые тени,

как сама тишина. И когда он придёт, ты забудь.

Ты забудь обо всем. Потому что я знаю, так надо.

Как умеешь, забудь. Если надо прощать, то прости.

Потому, что есть чёрные, те для души, снегопады,

их я буду в себе до последнего часа нести.

Вот и всё, я ушёл. – Насовсем? – улыбнёшься ты мило.

А хотел я любви, но теперь заклинаю, забудь.

Как по жёлтым дорогам гуляет серебряный месяц,

и горят тополя, на ладонях, как свечи. Забудь.

Опубликовано 08.01.2023 в 22:40
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Юридическая информация
Условия размещения рекламы
Поделиться: