***
Это пёс Михаил, и под запахом псиным
нераскрытой души его плыл махаон.
Это пёс Михаил, это есть патефон,
а куда подевать эту странную силу?
Что исходит от вас, удивительный пёс?
Вы идёте, когтями по доскам стуча,
мы так здорово вместе умеем молчать,
черт возьми, неужели всё это всерьёз?
Посмотри на меня, это я неудачник,
ты, конечно, умён, просто ты не знаком
с этим миром, а в нём каждый третий – собачник
с отвратительным чёрным крюком.
Ваши грустные песни летят до луны.
Человеком не стать, ваша песенка спета...
Я не знаю, дельфины, возможно, умны,
но они – технари, а собаки – поэты.
– Так вот я и говорю, только мы с ней решили, – Чика фразу не окончил, так как сзади послышались шлепки босых ног по осенней грязи, мимо них, срезая поворот, нёсся Иван Абрамович, школьный учитель по кличке Максвелл, в закатанных до колен штанах, с закатанными вместе с кальсонами, так что, казалось, будто он обут в высокие ботфорты. Он уже вошёл в период осенне-зимних штормов и бежал догнаться брагой к доброму татарину Хусаинову, который никак не мог выгнать из нее чимергес, косоротовку, так как не успевала она дозреть из-за доброты его душевной и неспособности отказать другу своему, учителю физики и математики, умнейшему человеку на ближайшие десять километров, вплоть до райцентра.
– И что вы с ней решили? – грозно уставился на Чику Иван Абрамович, вытирая тыльной стороной ладони мокрые губы. – Ну да, вы решили с ней, а вот знаете ли вы с ней об электромагнитной природе чувств? Электромагнитную теорию сформулировал кто? Правильно, Максвелл, Джеймс Клерк, а её же, цвето-волновую, в области взаимоотношения полов, кто? Правильно, я, Иван Абрамович, не веришь? А ты подумай, подумай сам своей башкой, – высокий Иван Абрамович склонился над Чикой, положив на его голову мощную лапу. – От ультра-красного, невидимого, тревожащего первого чувства к оранжевому, жёлтому, зелёному, радостному, голубому, счастливому, синему, ровному, равнодушному и фиолетовому, ультра-фиолетовому, невидимому, ушедшему навсегда, но оставившего в душе неизгладимый след. Вот тебе и радуга, вот тебе и семь цветных карандашей! Думай, завтра на уроке спрошу!
И Максвелл помчался дальше к покосившейся калитке своего друга, который уже выглядывал его из-за занавесочки, укоризненно покачивая головой. Друг его был учителем его дочки и неимоверно её домогался, другой бы сказал, что учитель был безответно влюблён в нее, но слово л ю б о в ь – слово опереточное, перешедшее в лексикон наодеколоненного обывателя, деликатный народ это чувство старается не обозначать прямо, в семье у Чумы было выражение: вин ии жалие, старославянское, он ее жалеет, желает, жалеет и жалит, сколько смыслов в этом и широты с глубиной.
***
В стране семи цветных карандашей,
где лунный свет тонюсенький, как волос,
мы ловим зарождающийся голос
отверзнутыми ранами ушей.
В стране семи цветных карандашей,
где лунный свет тонюсенький, как волос,
где застывает капельками голос,
серёжками на кончиках ушей.
В стране семи, в стране семи цветных
карандашей, в стране карандашиной,
забрызганные известью машины
летят сквозь разлинованный цветник.
А у мышей стеклянные глаза.
Пристреливая загнанную лошадь,
мы выбегаем радостно на площадь,
а площадь нам бросается в глаза
пустынностью. Полно было людей,
и надпись вдруг нас углубиться просит
на площадь, именуемую «Площадь
Всех загнанных на свете лошадей».
И тени лошадей бредут по кругу.
Безмолвный, отрешённый карнавал.
И мы в глаза не поглядим друг другу,
поглубже гильзы спрячем мы в карман.
И жаром задохнувшийся цветник.
И небо из тугого крепдешина
в стране семи, в стране семи цветных
карандашей. В стране карандашиной.
– Ага, – сказал Чика, проводив завистливым взглядом Ивана Абрамовича. – Ага!
Дело в том, что по какой-то причине Чика никак не мог подобрать слова, что он хотел выразить, да и особо не пытался, ему хватало жестов для обозначения тех действий, которые происходят между мужским и женским началом, между Инем и Янем у всех видов живых существ, от букашек, до людей, просто человекообразных обезьян по мнению Чики. Мало того, следы этой деятельности он находил и в явлениях природы, ураганах, бурях и катаклизмах, что поднимало его мироощущение до беспредельных высот. В отличие от философии конца ХХ века, его мировоззрение носило целостный характер. Всё учение он мог описать тремя буквами. Щёлканье указательным пальцем правой руки по большому пальцу левой – всегда сопровождалось словами трата-та, он комбинировал буквы т, р, а на разные лады, из этих трёх букв складывалось всё, что он хотел выразить.
Трата-та мышь,
ратат-та гнида,
трата-та северный олень,
тра-та соседка Степанида,
а так же все, кому не лень.
Так он мог описать всё, что происходит в кино*, театре, опере, балете, особенно, конечно, в балете.
* Кстати, о кино: И «Анна Каренина», «В огне брода нет», «Война и мир», «Его звали Роберт», «Женя, Женечка и „катюша“», «Зелёная карета», «История Аси Клячиной», «Комиссар», «Майор Вихрь», «Свадьба Малиновке», «Седьмой спутник», «Три тополя на Плющихе», «Фокусник», «Хроника пикирующего бомбардировщика» – всё это было на экранах страны, но это мы не видели и журналов про кино не читали в нашем краю вечнозелёных помидоров.
