— Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж оченно подручно — белый — рванешь, черный — устроишься… И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.
— Так, но меня интересует самое слово пудель. Почему именно пудель, а не лягаш, не мордаш, не волкодав…
— Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы волков давят… У нашего барина такая охота была… То собаки, — а это пудель.
— Да ведь пудель тоже собака, говорю.
— Каак?… А нука, скажи еще… Я не дослышал…
Разговор происходил в яркий солнечный полдень. На горячем песке грел свои старые кости Кузьмич, и с нами сидел его старый друг Костыга и бывалый Улан. Улан курил трубку, мы с Костыгой табачок костромской понюхивали, а раскольник Кузьмич сторонился дыму от трубки — «нечистому ладан возжигаешь» — говорил Улану, а нам замечал, что табак — сатанинское зелье, за которое Нюхарям на том свете дьяволы ноздри повыжгут и что этого зелья даже пес не нюхает… С последним я согласился, и повторил старику, что пудель — это собака, порода такая. Оживился старик, задергался весь и говорит:
— Врешь ты все! Наша песня исконная, родная… А ты ко псу применяешь. Грех тебе!
— Что-то, Алеша, ты заливаешь. Как это, песня — и пес? — сказал Костыга.
Но меня выручил Улан и доказал, что пудель— собака.
И уж очень грустил Кузьмич:
— Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, — а не знали… Потом встрепенулся.
— Врешь ты все… — и зашамкал помня мотив:
«Белый пудель шаговит…».
И снова, отдохнув, перешел на собачью тему:
— Вот Собака-барин, так это был. И сейчас так перемена зовется, к Костроме туда, Собака-барин.
— Кто не знает Собаку-барина!
Старики-бурлаки еще помнили Собаку-барина. Называли даже его фамилию. Но я ее не упомнил, какая-то неяркая. Его имение было на высоком берегу Волги, между Ярославлем и Костромой. Помещик держал псарню и на проходящих мимо имения бурлаков спускал собак. Его и прозвали собака-барин, а после него кличка так и осталась: перемена — Собака-барин.