Однажды кто-то из госпиталя попросил меня отнести письмо по адресу недалеко от моего дома — где-то на Рождественских улицах (позже они назывались Советскими) за Мальцевским рынком. Я согласилась.
Письмо я отнесла; но дверь на мой стук не открылась, и я подсунула письмо под дверь.
На обратном пути, проходя мимо одного дома, я как-то почуяла, что двор его, наверное, проходной, и я смогу укоротить дорогу. Было очень холодно; все оледенело, но, подвыпав, снег запорошил лед. Я заглянула во двор. Ворота были железные, «кружевные» — переплетались цветы, листья, ленты — и двойные. За первыми виднелись вторые, такие же; еще дальше, под аркой и уже за нею — такие же двойные «кружевные» ворота, а за ними просматривалось свободное пространство и небо — выход со двора. Я вошла в первые ворота — они вмерзли в лед. Я пролезла, потом протиснулась мимо левой, отворявшейся половины вторых входных ворот и пошла очень осторожно, боясь упасть, глядя только себе под ноги. Дойдя до выходных ворот, я увидела на них громадный замок… Да! Раньше этот двор был проходным… Но теперь мне не оставалось ничего другого — я повернула обратно.
Так как я шла назад по своим следам и не так боялась поскользнуться на льду, я подняла голову и посмотрела вперед: прямо по ходу, слева от меня на правой створке вторых внутренних входных ворот висело тело мужчины (эта половина ворот была сильно открыта внутрь двора и с улицы была не видна). Я сделала несколько шагов и очутилась напротив повешенного. Я оцепенела…
Тело висело вниз головой, привязанное к узорам ворот за обе очень широко раздвинутые ноги. Обуви не было. Тело было повернуто спиной ко мне и обнажено до пояса; в поясе тело опять было прикручено к узорам ворот, а все, что было одеждой, свисало до ледяного слоя на земле; бывшая одежда смерзлась в единый сероватый ледяной монолит (ни рук, ни головы не было видно). Это было нечто, нелепо напоминавшее постамент памятника.
Я смотрела в ужасе… Возникла странная ассоциация с распятием. Но оно, воспроизводя жестокость, вызывало сострадание, сочувствие. А я видела злобное издевательство и над человеком, и над этим религиозным символом, какое-то извращение человечности.
Наша жизнь в Ленинграде давно стала противоестественной, абсолютно непохожей на человеческую жизнь больших городов.
Но это…
На минуту вдруг глянуло солнце (в Ленинграде это бывает очень ярко: вдруг среди серого дня — яркая солнечная минута). Оно осветило повешенного — икроножные и ягодичные мышцы сверкнули розовым… (Я подумала именно так, ведь я была медичкой.)
Моя фотографически моментальная и точная зрительная память зафиксировала эти мгновения яркого освещения. Столбняк от увиденного сменился желанием как можно скорее уйти прочь, бежать быстрее, бежать. По дороге домой я все пыталась объяснить себе эту страшную картину. Я не пришла ни к какому выводу, но предположила, что, возможно, появились какие-то безумцы. Может быть, они (один ведь не мог так повесить труп!) ловят и убивают живых, а может, они так «хоронят» мертвецов…
Лишь позже я поняла, что в тот день видела следы людоедства.
Я не рассказала матери о том, что видела. Это было нечто невозможное, едва ли не потустороннее. Но я очень боялась, не появятся ли эти безумцы поблизости от нашего дома…
Когда я пришла домой, папе стало явно хуже. У меня была увольнительная. Дома я отвлеклась от этой встречи с повешенным.
Папа еще дышал. Но лучше ему не становилось.
Свободное копирование
