Периодически собирались в Симферополе съезды представителей земских управ и городских голов, на которых мы устанавливали наши потребности, а затем посылали делегатов в Севастополь для выпрашивания денег. Обыкновенно в такие поездки со мной отправлялся товарищ симферопольского городского головы Н. С. Арбузов.
Так как поезда ходили нерегулярно и были до отказа набиты пассажирами, то мы предпочитали ездить на лошадях, что выходило скорее и было удобнее. На севастопольском шоссе в это время происходили постоянные грабежи, но нам посчастливилось ни разу не быть ограбленными, хотя возвращались мы с миллионами казенных денег. От этих поездок у меня остались приятные и даже поэтические воспоминания.
Выезжали мы обыкновенно, чтобы ночевать в Бахчисарае. Странное и какое-то волшебное впечатление производил на меня этот удивительный город. Благодаря тому, что он расположен не на самом шоссе, а верстах в полутора, в расщелине скал, совершенно его закрывавших, он не подвергся разгрому и разрушению во время революции и гражданской войны.
По выбитому, грязному шоссе между Симферополем и Севастополем много раз проходили красные и белые войска, но, мало знакомые с местностью, они как-то всегда миновали спрятавшийся в скалах Бахчисарай. И он сохранился такой же тихий и мирный, как был до революции. И жизнь в нем текла так же, как десять, пятнадцать и сто лет тому назад. Те же ремесленники, работающие в открытых лавках на глазах у прохожих, мясники, режущие баранов, булочники, катающие тесто для бубликов, правда, продававшихся уже не за несколько копеек, а за несколько сот рублей…
И самый дворец, в котором мы ночевали, в полном порядке. Так же журчит фонтан под сенью пирамидальных тополей, тот же старый смотритель, который много лет подряд показывал туристам дворец бывших крымских ханов…
А утром, на заре, я просыпался от заунывного крика муэдзина, призывавшего правоверных к молитве с высоты соседнего минарета. И тихо, задумчиво шли мимо моего окна в мечеть солидные татары в белых и зеленых чалмах и в барашковых шапках.
Каждый раз я зачаровывался этой сказкой наяву, сказкой, которую, может быть, на всем протяжении огромной России мог рассказывать один только маленький Бахчисарай. И так хотелось продлить эту сказку, оторвавшись от страшной были нашего существования…
Рано утром, умывшись в холодной струе Бахчисарайского фонтана и напившись чаю с чудным липовым медом с пасеки смотрителя, мы снова отправлялись в путь по кривым улицам Бахчисарая, мимо мирных лавок и базаров со всякой снедью, и снова выезжали на грязное шоссе, где на автомобилях, обгоняя нас и обдавая грязью, неслись спекулянты с жирными бритыми лицами, где какие-то военные люди в кожаных куртках, с револьверами за поясами требовали предъявления паспортов, а встречные пассажиры на извозчиках, ради безопасности ездивших целыми вереницами, со страхом передавали сведения об очередном грабеже «зеленых».
А дальше — Севастополь, битком набитый тыловыми военными, спекулянтами и чиновниками, хождение по канцеляриям и заседания в комиссиях по отпуску кредитов под председательством всемогущего Вовси.
Странная это была фигура: маленький бритый еврей с большим апломбом, говоривший всегда важным, авторитетным тоном.
Для меня было загадкой, как этот человек с такой странной фамилией, еврей по национальности, вероятно, бывший торговец или банковский делец, мог сделать на юге России чиновничью карьеру, проникнуть в среду петербургских бюрократов и занять довольно высокий пост, несмотря на антисемитские настроения, господствовавшие в правящих кругах.
Кто из деятелей южных самоуправлений не знал этого маленького Вовси, сидевшего у источника нашей жизни — кредитных бумажек. За глаза над ним подтрунивали, строя каламбуры по поводу его смешной фамилии (правые его сослуживцы острили, говоря, что он «Вовси не русский»), но невольно относились с уважением к его невероятной трудоспособности.
И вот сменялись диктаторы, а маленький Вовси оставался у своего дела. В Ростове он был грозой для всех представителей самоуправлений, приезжавших туда за кредитами, которые он немилосердно урезывал. В Севастополе, потому ли, что мы имели доступ по «двору» Врангеля, или по другой причине, он стал значительно щедрее.
Человек он по-видимому был честный, ибо, проведя два года возле казенного сундука, прибыл в Константинополь без всяких средств и на беженском пароходе перебрался в Югославию.
Но я отдалился от главной темы своего повествования. Возвращаюсь опять к Кривошеину и его внутренней политике.
Итак, вместо упрощения аппарата управления была создана громоздкая бюрократическая надстройка над прежними губернскими учреждениями. Так обстояло дело с конструкцией власти. Каково же было содержание управления Крымом?
Мне несколько раз приходилось слышать от Кривошеина правильные рассуждения о том, что для него не существует ни правых, ни левых, что враг его — только большевики и что против этого врага власть должна объединяться со всеми их противниками, от крайних правых до социалистов включительно. А между тем во главе полиции он поставил старорежимного жандармского генерала Климовича, привыкшего к совсем другим методам управления.
Непосредственно после назначения Климовича я к нему зашел по следующему поводу.
В Севастополе был арестован по подозрению в большевизме мой приятель, редактор газеты «Южные Ведомости» А. П. Луриа. Это был человек необыкновенных душевных качеств, добрый, кроткий, незлобивый. Официально он принадлежал к партии народных социалистов, но, благодаря особенностям своей натуры, не мог уложиться в рамки какой-либо партии. К большевикам относился с ненавистью, если вообще мог кого-нибудь ненавидеть. Когда через несколько месяцев Крым был занят большевиками, он был одной из первых жертв их кровавого террора и, как мне передавали, умер геройской смертью, проявив стойкость христианского мученика.
А тут именно его обвиняли в большевизме, и только благодаря моему заступничеству перед Врангелем он был освобожден.
От Луриа я узнал следующие подробности его ареста: его допрашивал и вообще вел его дело бывший ротмистр X (фамилию его я забыл), деяния которого были разоблачены «Южными Ведомостями». Вероятно, это и было причиной ареста Луриа. А история этого ротмистра была типичной для периода гражданской войны: во времена Деникина он служил в контрразведке, но ему не повезло. Изобличенный в целом ряде вымогательств и насилий, до убийств включительно, он был предан военному суду и приговорен к каторжным работам. Однако, перебравшийся в это время из Одессы в Крым главноначальствующий генерал Шиллинг, благодаря заступничеству какой-то дамы, приговора не утвердил, а заменил каторгу разжалованием в рядовые. А рядовой X был принят на службу в полицию, где получал поручения вести политические дела.
Вот эту историю я и счел необходимым довести до сведения генерала Климовича, только что вызванного Кривошеиным из Сербии. Климович выслушал меня совершенно равнодушно и ответил, что примет необходимые меры, если мой рассказ подтвердится. Однако тут же добавил, что полиции приходится иногда пользоваться услугами людей с уголовным прошым, за которыми нужно лишь сугубо наблюдать.
Затем разговор наш перешел на более общие темы. Я указал Климовичу, что в деле полицейского розыска, кроме целого ряда прямых злоупотреблений, с которыми ему придется бороться, чрезвычайно вредную роль играет усвоенное полицейскими органами расширенное толкование понятия «большевизм» и что в большевизме сплошь да рядом обвиняют умеренных социалистов и даже вовсе не социалистов, а случайных людей, на основании доносов их недоброжелателей. Я привел целый ряд примеров. Вообще же говорил Климовичу то, что раньше говорил Кривошеину и с чем последний вполне соглашался.
Климович уклонился от высказывания своего мнения, стал словоохотливо рассказывать мне о том, как сидел в тюрьме при Временном правительстве и какие унижения переносил. При большевиках было тоже скверно, но они все-таки его выпустили на свободу и даже дали возможность поступить на службу. Смысл его речи заключался в том, что все левые одним миром мазаны. Я почувствовал в ней столько злобы и мстительности, что для меня уже не могло быть сомнений насчет духа его полицейской работы.
И действительно, при Климовиче, как и до него, тюрьмы были переполнены преимущественно случайными людьми, что нисколько не мешало, а скорее помогало оставшимся на свободе большевикам вести свою пропаганду.
Когда я передавал Кривошеину свои впечатления о Климовиче, он холодно ответил мне: «Конечно, и у Климовича есть свои недостатки, но на таком посту должен находиться специалист своего дела».
Мне хорошо памятен один мелкий эпизод, характерный для власти, которая перед лицом серьезной большевистской опасности продолжала сводить мелкие счеты с социалистами других толков.
Осенью 1917 года симферопольская городская Дума избрала в числе почетных мировых судей трех умеренных социалистов. Хотя срок избрания их истекал через два месяца, тем не менее правительство Врангеля особым указом отрешило их от должностей. Дума, уже не имевшая социалистического большинства, единогласно заявила протест против столь произвольного акта.
— Помните ли вы, Александр Васильевич, сказку Щедрина о том, как медведь чижика съел? — спросил я по этому поводу Кривошеина.
— Помню, — ответил он, — а почему вы меня об этом спрашиваете?
— А вот подумайте: в Мелитопольском уезде идут кровавые бои с Красной армией, здесь, в тылу, зеленые засели в горах и дня не проходит без вооруженных нападений с их стороны, экономическое и финансовое положение ухудшается с каждым днем и т. д., а ваше правительство занимается репрессивными мерами против мирных мировых судей, и притом за два месяца до окончания их полномочий. Между тем, такие меры вносят раздражение в общественную среду, а большевикам доставляют удовольствие: «Мишка» мол, чижика съел».
Кривошеин улыбнулся и подергал щекой, что у него всегда предшествовало язвительной реплике.
— Может быть вы и правы, что этого не следовало делать, — сказал он, — но ведь автор этой меры ваш же либерал Н. Н. Таганцев…
Свободное копирование
