1945 - 30

20.03.1945 г.

Морин.

Тук-тук. Я услышал и проснулся. Кто-то стучал в палатку.

- Да, да, - крикнул я, не открывая головы из-под шинели. Никто не отозвался и в землянку не входил. Решил, что послышалось, и снова стал засыпать, но опять был пробужден тремя таинственными "Тук-тук-тук".

- Кто там? - спросил я. Опять молчание. Ну что ты будешь делать?! Наверно шутки ради балуется кто-то. Ну, пусть его! Все равно не откроюсь!

Опять через одинаковый промежуток времени раздалось надоевшее "Тук-тук-тук".

- Да войдите же! - нетерпеливо воскликнул я, сбросил с себя теплую шинель и выскочил на двор - нигде никого не было. Я остановился в недоумении.

Вдруг я услышал то, что так необычно меня разбудило, - теперь никаких сомнений не оставалось. И я, смущенный, поспешил войти внутрь землянки. А где-то высоко над головой визжали пули, и раздавалось привычное "Тук-тук-тук" - трещал вражеский пулемет короткими очередями, похожими на стук человека в дверь плотно занавешенной палатки.

Старший сержант Андреев прибыл. Во время марша он отстал, испытал массу приключений, побывал в танковом десанте, но затем оказался в руках контрразведки, которая его немного "повозила" и направила в наш батальон, но в стрелковую роту. Теперь он пришел к нам в гости, и я с интересом слушал его рассказ.

В боях за город Бернлихет он встретился лицом к лицу с контратаковавшим женским батальоном неприятеля. К этому времени наши десантники хорошо окопались и спокойно встретили вражескую вылазку. Но когда они увидели женщин - сердца бойцов забились. Однако приказали не стрелять.

Женщины шли стройными цепями: одна, вторая, третья, и стреляли из автоматов. Четвертая и последняя цепи состояли исключительно из мужчин. Наши молчали. Женщины обнаглели, подходя, в упор обстреливали нашу пехоту. Они подступили совсем близко, и, казалось, были у цели. Но вдруг пронеслась сзади их пронизывающая волна пуль. Как снопы, атакованные с флангов, падали убитые, и медленно, неуклюже опускались к земле, смешавшиеся ряды "воинов". С флангов не переставали стучать по врагам пулеметы, и женщины, как одержимые, в страхе и панике бросая оружие, кинулись бежать в непростреливаемое место на улице города - в надежные руки: наши солдаты встретили женщин с удовольствием, ненавистью и торжеством. А несчастные "вояки", многим из которых не было и 17 лет, испуганно жались друг к другу и плакали: "Ой, готе, готе, готе" (боже).

Горько твердила одна из молодых девушек-солдат "Майн готе, готе!" - и ее красивые глаза светились изумрудными слезами раскаяния.

Десантники расправились живо. Пленных разбили на три кучи.

1. Русские. Их оказалось две.

2. Замужние и те, у которых мужья и родственники в этой же части, где и они служат (некоторые назвались сами: "мой муж офицер!").

3. Девушки.

Оставили только третью группу пленных. Русских, которым было не более 19 лет, после опроса, расстреляли первыми.

Из третьей группы стали растаскивать "трофеи" по домам и по койкам, и там, на протяжении ряда дней, вели над ними непередаваемые на бумаге эксперименты. Немки боялись, не сопротивлялись, и во избежание надругательств более старших по возрасту бойцов, сами упрашивали с собой спать тех, кто помоложе. К счастливым принадлежал и Андреев. Он выбрал себе самую молодую и увел с собой спать. Но когда он предложил ей свое более принципиальное желание удовлетворить, она покачала головой и застенчиво прошептала: "Дас ист нихт гут" (это не хорошо), я ведь еще девушка. Последние слова еще более разгорячили нашего героя, он стал более настойчив, вынув пистолет. Тогда она притихла, и, дрожа, опустила рейтузы. Он спросил у нее, знает ли она что такое значит "подмахивать". Она долго не понимала, но потом все же ответила "гут махен". Тогда он посоветовал, кивнув на пистолет, "только гут махен, а никак ни шлехт", и она поняла, ухватившись за него крепко, стала толкаться ему навстречу. Он почувствовал, что что-то лопнуло, девушка вскрикнула и застонала, однако вскоре сумела себя заставить улыбнуться.

Он приодел ее в гражданское платье, и она вышла к своим сомученицам веселая и растерянная.

В середине дня меня и Каноненко вызвал Рысев. Он был вежлив и добр. Предложив сесть, застенчиво приступил к изложению своего требования.

Я получил задание руководить всеми окопно-оборонными работами, на осуществление которых мне давался весь личный состав подразделения. Я выслушал, ушел к себе и в ожидании бойцов из бани, где они мылись с Шитиковым во главе, стал перечитывать письма и готовить на них ответы. Я отходчив. Встретив такое милое обращение Рысева я почему-то посовестился своего рапорта, который вчера отослал на имя начальника политотдела, а позавчера помог Каноненко оформить и отослать его рапорт туда же.

Еще раз упрекнул себя несколько позже, когда перед отправкой в командировку узнал о вынесении Каноненко пяти суток ареста, и снова встретил улыбающегося Рысева в хозвзводе в тылах батальона. Но было уже поздно и я не могу теперь ничего сделать.

Дело в том, что в мое отсутствие приедет комиссия, будет разбирать, и бог весть, что на меня могут наговорить. Не надо было мне торопиться, ведь остался в стороне Шитиков и наверно опять выйдет сухим из воды. Впрочем, сейчас не до этого.

Глубокая ночь. Моринг мертв, если не считать комендатуры и воинских частей на его окраинах.