Пластическая операция

Пластическая операция

У Багрицкого в его «Стихах о поэте и романтике», в первом (никогда не публиковавшемся) варианте, который назывался «Разговор поэта с Романтикой», Романтика говорила:

Фронты за фронтами. Ни лечь, ни присесть!

Жестокая каша, да сытник суровый;

Депеша из Питера: страшная весть

О том, что должны расстрелять Гумилева.

Я мчалась в телеге, проселками шла,

Последним рублем сторожей подкупила,

К смертельной стене я певца подвела,

Смертельным крестом его перекрестила.

Столь явное сочувствие расстрелянному «белогвардейцу», выплеснувшееся в этих строчках, делало совершенно невозможным появление их в тогдашней советской печати. Неудивительно поэтому, что в опубликованном варианте они выглядели уже несколько иначе:

Депеша из Питера: страшная весть

О черном предательстве Гумилева…

Я мчалась в телеге, проселками шла;

И хоть преступленья его не простила,

К последней стене я певца подвела,

Последним крестом его перекрестила…

В устах «механиков, чекистов, рыбоводов», с которыми братался потом Багрицкий, слова «о черном предательстве Гумилева», быть может, были бы уместны. Но здесь ведь это говорит Романтика! Если бы Гумилев даже и участвовал в белогвардейском офицерском заговоре (чего на самом деле не было), это как раз свидетельствовало бы о его верности Романтике. Романтику Гумилев во всяком случае не предавал, по отношению к ней никакого преступления не совершал и прощать или не прощать его ей было не за что.

Да, конечно, этот новый вариант, в угоду цензуре созданный поэтом, отдавал фальшью. И «швы» для внимательного глаза были видны. Но общий тон сочувствия расстрелянному поэту сохранился. Как бы то ни было, Романтика все-таки признавала Гумилева своим кровным, хотя и блудным сыном.

Гораздо хуже обстояло дело с другими строками того же стихотворения:

Я знаю, как время уходит вперед,

Его не удержишь плотиной из стали,

Он взорван подземный семнадцатый год

И два человека над временем стали…

И первый — храня опереточный пыл,

Вопил и мотал головою ежастой;

Другой, будто глыба, над веком застыл,

Зырянин лицом и с глазами фантаста…

На площади гомон, гармоника, дым,

И двое встают над голодным народом.

За кем ты пойдешь? Я пошла за вторым —

Романтика ближе к боям и походам…

Хоть никогда и не приходило мне в голову, что это — протез, но что-то в этих строчках всегда вызывало некоторое недоумение. Керенский (это ведь он «храня опереточный пыл, вопил и мотал головою ежастой»), как к нему ни относись, для многих все-таки был фигурой романтической. Чего о Ленине никак не скажешь. Ленин в стихах даже самых горячих его поклонников всегда представал олицетворением самого трезвого реализма. И почему Романтика, которая «ближе к боям и походам», из этих двоих должна была выбрать Ленина, провозгласившего немедленный мир «без аннексий и контрибуций», а не Керенского, призывавшего к войне до победного конца?

Это мое недоумение разъяснилось, когда я узнал, что вместо строк про Керенского и Ленина в стихотворении раньше были совсем другие.

Вот эти:

Я знаю, как время уходит вперед,

Его не удержишь плотиной из стали,

Но грянул суровый семнадцатый год

И два человека над временем стали…

И первый из них был упрям и хитёр.

Бочком пробирался, стыдясь и робея.

Другой, волосатый, — провизор, иль чорт, —

Широкий в плечах и с лицом иудея.

На площади гомон, гармоника, дым,

И двое горланят над шалым народом.

За кем ты пойдешь? Я пошла за вторым…

Теперь понятно, почему Романтика, которая «ближе к боям и походам», — пошла за вторым: ведь этим «вторым» из тех двоих, что «над временем стали», на самом-то деле, оказывается, был у Багрицкого не Ленин, а — Троцкий.