Первое время один из слуг Тамбиева караулил меня днем: трое ночевали в большой избе; после того надзор стал ослабевать. Тамбиев часто уезжал; тогда люди его расходились во все стороны, оставляя меня одного на целый день. Этим временем Аслан-Коз и пленница Мария заходили ко мне на несколько минут. Бревенчатая стена разделяла нас; я видел их, но они могли только слышать мой голос. В одном месте щель между двумя бревнами позволяла просунуть руку. Аслан-Коз начинала тем, что протягивала мне свою маленькую ручку, осведомлялась о здоровье и разговаривала, сколько могла без свидетелей, убегая, когда показывались люди. За нею подсматривали, и абадзехская молодежь часто дразнила ее участием, которое она принимала во мне. Раз ее таки подкараулили. Прежде чем она успела уйти, несколько молодых абадзехов вбежали в избу с криком: “Теперь видим, Аслан-Коз, где бываешь, когда тебя нет у сестер: у русского сидишь; пожалуй, чего доброго, хочешь быть его женою!” Никогда я не видал ее рассерженною до такой степени. Она выпрямилась во весь рост, краска покрыла ее прекрасное лицо, брови нахмурились. “Да! Вы отгадали, я желаю быть его женою, а из вас никого знать не хочу: русский все знает, все понимает, с ним есть о чем поговорить; а вы что? – совершенные невежи”. Они загородили было ей дорогу. Аслан-Коз сделала движение рукою и вышла. Абадзехи расступились, не вымолвив ни слова, так они были озадачены ее гордым видом. После этой сцены она не приходила ко мне более двух недель и присылала только Кучухуж узнавать о моем здоровье. Первый раз, когда она опять появилась, я попросил ее не отказать мне в ноже. Дело было щекотливое, она сама имела только один, многим известный ножик, с белым черенком; в случае передачи надо было объявить его потерянным или украденным; его могли увидать у меня; кроме того, она боялась, что я в минуту отчаяния обращу его против себя. Это последнее опасение побуждало ее дать мне решительный отказ, под предлогом, что она не видит для меня никакой пользы от ножа. В следующее свидание я повторил мою просьбу и спорил и просил до тех пор, пока она не согласилась дать мне нож, взяв прежде святое слово ни в каком случае не употреблять его на прекращение жизни. Этот ножик составлял для меня величайшую драгоценность; с помощью его я мог надеяться, щепка за щепкою, пробить отверстие в наружной стене и снова уйти, избавившись от оков другим средством, которым судьба меня наделила совершенно неожиданно.
Тамбиев не имел своей особой кунахской. Случалось, что иногда знакомые ему черкесы проводили несколько часов или даже ночевали в большой избе, вмещавшей мой затвор. Они не могли ни видеть меня, ни сообщаться со мною; к тому же Тамбиев или слуги его в подобном случае не уходили ни на одно мгновение. Однажды совершенно незнакомый мне татарский эфенди, Абдалла, заехал в гости к Тамбиеву; к счастью моему, его не было дома. Мулле нельзя отказать в гостеприимстве. Коченисса, жена Тамбиева, пригласила его отдохнуть в моей избе. Пока готовили обед, Абдалла разговаривал со мною о моих путешествиях, о плене и весьма не оправдывал поступка кабардинцев, дошедшего до его слуха еще в Константинополе, откуда он возвращался на родину, после поклонения гробу Магомета. Услав, под разными предлогами, глазевших на него слуг Тамбиева, он сунул мне кусок английского напильника, прибавив: “Это посылает тебе Аллах против оков, в которых тебя держат черкесы не согласно с правилами открытой войны; они не избегнут наказания за обман, а ты, с упованием на провидение, испытай еще раз свое счастье”.
Подобным напильником освободиться от оков было часовое дело: но проскоблить деревянную стену требовало труда целых месяцев. Не пугаясь времени, я принялся за работу в самом темном уголке моего затвора, каждый день вырезывал в толстом бревне, сколько успевал и сколько нужно было, чтобы сделать вертикальные нарезы, между которыми, вытолкнув бревно, я мог бы вылезть. Щепки я бросал под пол, для того чтобы их не заметили, выметая затвор. Занятый своим делом, я не замечал, как уходило время. Аслан-Коз развлекала меня, приходя поболтать, и каждый раз приносила мне яиц, хлеба или мяса, без чего моих сил не достало бы на долгую и трудную работу. От Тамбиева мне давали молока и проса, да и то в таком малом количестве, что едва можно было жить.
Подошел октябрь. После жару, от которого я задыхался в тесном ящике, наступил холод, переменивший только мучение. Дрожа всем телом, я проводил бессонные ночи, напрасно отыскивая спасение под дырявым одеялом, служившим мне более двух лет. Рубашки моей не оставалось и следа; мне заменили ее нагольною шубой, брошенною казаком, когда он скрылся. Новая беда от этого. Крысы, поселившиеся под полом, каждую ночь приходили ее глодать, так что я не знал, как от них избавиться. Наконец черкесы решились мне дать палку для обороны от этих докучливых гостей. В это время случилось обстоятельство, о котором не могу умолчать. Тамбиева не было однажды дома. Рабы его вдруг засуетились, с озабоченным видом бросились отворять двери моей темницы и звали выйти. Князь Аслан-Гирей стоял передо мною. Долго он глядел на меня злобными глазами, не говоря ни слова; я также смотрел на него не очень дружелюбно.
– Что, хорошо тебе? – спросил он под конец.
– Благодаря тебе отлично, – был мой ответ.
Аслан-Гирей дал знак рукою, чтобы меня опять заперли, и вышел. Он показался мне убит духом. Может быть, он уже предчувствовал, что дни его сосчитаны и что мой плен грозно отзовется на его голове.
Свободное копирование
