В Норбулингке я начал жить постоянно после того, как мне исполнилось двадцать лет. До этого я перебирался туда каждый год ранней весной и возвращался в Поталу с началом зимы примерно через шесть месяцев. День, когда я покидал свою сумрачную комнату в Потале, был, без сомнения, моим самым любимым днем в году. Он начинался с церемонии, длившейся два часа (которые казались мне вечностью). Затем отправлялась большая процессия, которая меня нисколько не интересовала. Я предпочел бы идти пешком, любуясь природой, свежесть и красота которой только начинала проявляться в нежных зеленых побегах.
Развлечений в Норбулингке было множество. И прежде всего, прекрасный парк, окруженный высокой стеной. В нем находились здания для персонала. Внутри была еще одна стена, называемая Желтой Стеной, за которой мог находиться только Далай Лама, его непосредственная прислуга и некоторые монахи. По другую ее сторону располагался еще ряд зданий, включая личную резиденцию Далай Ламы, окруженную ухоженным садом.
В парке я с радостью проводил целые часы, гуляя по его прекрасным уголкам и глядя на животных и птиц, которые водились там во множестве. Там было стадо диких мускусных оленей; шесть "догши", огромных тибетских мастиффов; китайский мопс, присланный из Кумбума; несколько горных козлов; обезьяна; несколько верблюдов, присланных из Монголии; два леопарда и очень старый и довольно печальный тигр (эти последние, конечно, за оградой); несколько попугаев; полдюжины павлинов, несколько журавлей; пара золотистых гусей и около тридцати очень несчастных канадских гусей, которым подрезали крылья, чтобы они не улетели: мне было очень их жалко.
Один из попугаев чрезвычайно дружелюбно относился к Кенрап Тэнзину, моему Хранителю Одежд. Тот часто кормил его орехами. Когда попугай клевал с руки, Кенрап Тэнзин гладил его по голове, и тогда птица, казалось, впадала в экстаз. Я тоже хотел так подружиться с попугаем и несколько раз попытался добиться ответного чувства, но все бесполезно. Потому я взял палку, чтобы наказать его. Конечно же, после этого, только завидев меня, он улетал прочь, и это явилось хорошим уроком того, как обретают друзей: не силой, но состраданием.
У Линга Ринпоче подобным образом сложились хорошие отношения с обезьяной. Она дружила только с ним. Он часто кормил ее из кармана, и обезьяна, завидев его, неизменно подбегала и начинала рыться в складках его одежды.
Чуть больше я преуспел в завязывании дружбы с рыбами, которые жили в большом, изобилующем живностью озере. Я становился на берегу и звал их. Если они приплывали, я награждал их кусочками хлеба и "па". Однако, у них была склонность к непослушанию, и иногда они не обращали на меня никакого внимания. В таком случае я очень сердился и открывал по ним артиллерийский огонь — швырял камешки. Когда же рыбы подплывали, я очень заботливо следил, чтобы маленькие получили свою долю. Чтобы отогнать больших, приходилось прибегать к палке. Как-то раз, когда я стоял на берегу озера, на глаза мне попалась плывущая недалеко от берега коряга. Я стал топить ее своей палкой для отгона рыб. После этого помню только, что лежал на траве, а из глаз сыпались искры. Оказывается, я упал и начал тонуть. К счастью, один из моих уборщиков, отставной солдат из западного Тибета, присматривал за мной и пришел на помощь.
Другой привлекательной чертой Норбулингки была близость притока реки Кьичу, который струился в нескольких минутах ходьбы за внешней стеной. Мальчиком я довольно часто выходил наружу инкогнито в сопровождении кого-либо из взрослых и шел на берег реки. Сначала на это смотрели сквозь пальцы, но в конце концов Татхаг Ринпоче положил этому конец. К сожалению, этикет, касающийся Далай Ламы, был очень строг, и мне приходилось прятаться, как сове. Консерватизм тибетского общества в то время был таков, что считалось неприличным, чтобы видели, как министры правительства смотрят на улицу.
Как и в Потале, в Норбулингке я проводил много времени с уборщиками. Даже в самом раннем возрасте я не любил этикет и формальности, предпочитая компанию слуг обществу, скажем, членов правительства. Особенно мне нравилось бывать со слугами родителей, с которыми я проводил много времени всякий раз, когда приходил в дом моей семьи. Большинство из них приехало из Амдо, и я очень любил слушать истории о моей родной деревне и соседних с ней деревнях. Также славно было находиться в их компании, когда мы совершали набеги на продуктовые кладовые моих родителей. И слуги тоже бывали довольны мной в этих случаях по понятным причинам: выгода от подобных мероприятий была обоюдной. Лучшее время для таких набегов выдавалось поздней осенью, когда мы неизменно находили свежие запасы вкуснейшего сушеного мяса, которое поедали, обмакивая в соус чилли. Я так любил это, что однажды объелся и вскоре почувствовал сильную дурноту. Когда я стоял, мучительно корчась, согнувшись в три погибели, то попался на глаза Кенрап Тэнзину, и тот, решив ободрить меня, сказал что-то вроде: "Вот так. Давай-давай его все наружу. Это тебе полезно". Я чувствовал себя очень глупо и не поблагодарил его за внимание.
Хотя я и был Далай Ламой, слуги моих родителей обращались со мной точно так же, как с любым другим мальчишкой, что, впрочем, делали и все остальные, за исключением торжественных случаев. Никто не обращался со мной по-особому и не боялся высказать мне свое мнение. Поэтому я в раннем возрасте узнал, что жизнь моего народа не всегда легка. Мои приятели уборщики тоже откровенно рассказывали мне о себе и о несправедливостях, которые они терпели от чиновников и высших лам. Они также держали меня в курсе всех новостей дня. Часто это принимало форму песен и баллад, которые люди пели во время работы. Поэтому, хотя по временам мое детство было довольно одиноким, и хотя в возрасте двенадцати лет Татхаг Ринпоче запретил мне навещать впредь дом родителей, мои ранние годы ничуть не были похожи, на детство принца Сиддхартхи или Пу И, последнего императора Китая. К тому же, по мере того, как я становился старше, я знакомился со многими интересными людьми.
