Оставалось всего-то ничего - устроиться на работу.
Володя хотел, чтобы мы непременно были вместе, в одном театре. Где-то в конце мая я снова приезжала из Киева по вызову Бориса Ивановича Равенских. Он готов был взять и Володю и меня в театр имени Пушкина и хотел со мной познакомиться.
Ощущение позднего московского утра, когда Володя вел меня на встречу с Равенских, очень живуче.
У меня сильно болела голова. Мы купили прямо на улице жесткие кислые яблоки. Я грызла их, и мне становилось легче. Москва была веселая, шумная. Мы шли пешком, за руку - значит, я была на каблуках: когда стараниями Володи у меня появились туфли-тапочки, он держал меня за шею, как было принято тогда.
Равенских егозил, ёрничал, цинично острил, взмахивал руками и покрикивал: «А ну, пройдись, а ну, встань так, а ну, встань эдак!» Отпустил неприличную шутку, и я сказала ему, что он хам. Этого он мне не простил, а я не простила Володе того, что он промолчал. Я ничего не умею прощать любимым. Вопрос о моей работе перенесся на осень. Я должна была формально принять участие в конкурсе.
Играю последний спектакль «Дядя Ваня». Вещи мои уложены - чемодан, тюфячок, увязанный веревками, Володины письма в посылочном ящике. После спектакля сразу на поезд.
Мы плакали с Михаилом Федоровичем не по сцене, а потому, что не выдерживали глаз друг друга; щемило сердце, и слезы сами лились ручьем. Михаил Федорович все гладил меня по голове и тоже стряхивал слезы. Накануне я была у них дома. Он сам велел прийти. (Сколько раз они с Марией Павловной приглашали меня. И Маша, кудрявая девочка-подросток, их приемная дочь, тянулась ко мне. А я невежественно стеснялась, мне было неловко переступить порог великих.)
Михаил Федорович подарил мне свою фотографию с трогательной надписью и называл меня то Соней, то Аней - он не любил моего имени.
Актеры подарили букет печальных темно-красных роз, и Алеша Одинец повез меня на вокзал. Встречай, Волк, - еду навсегда!
Свободное копирование
