В Крыму дождь
Наш самолет идет на снижение. Через пятнадцать минут прибываем в Симферополь. Прошу всех застегнуть ремни.
Солнце вдруг исчезло над плотным слоем облаков. Кажется, здесь пасмурно.
И вот уже на площади перед аэровокзалом сажусь в сверкающий стеклом полупустой троллейбус. Действительно пасмурно, начинает накрапывать дождь. Хорошая погодка встречает меня здесь!
Через город проезжаем, не останавливаясь. Кажется, этот забор… нет, дальше, вот этот… нет, опять не то! Просто здесь много низеньких длинных старых домиков, похожих друг на друга. Только выехав на центральную площадь, понимаю, что дом, в котором жила бабушка, конечно, уже проехали — и, может быть, даже ехали вообще не по той улице.
Каким милым показался он мне когда-то, в детстве! Отец впервые привез меня к бабушке в Симферополь — и после толкотни и скученности большой московской «коммунальной» квартиры я очутился в просторных, как мне показалось, прохладных, темноватых от росших перед окнами акаций комнатах. Теперь припоминаю, комнат было всего-то три: с широкого, перекинутого через палисадник крыльца входили в крошечную темную переднюю, оттуда — в большой, довольно мрачный кабинет тети Лизы. А за ним была убранная, как бонбоньерка, комната моей «беленькой» бабушки. Вся в белых накидочках, кружевцах, уставленная какими-то чудными старенькими вещами. Мне особенно запомнились два круглых столика, на крышках которых были как-то очень красиво сделанные морские пейзажи.
— Ты посмотри, какую штуку этот столик умеет делать! — сказал отец — и от одного нажима его руки крышка повернулась и встала вертикально — вместо столика была уже круглая картина на ножке. Сколько раз я потом проделывал эту штуку! Как только столик не сломал!
На одном из столиков лежали гимназические дневники многочисленных моих дядей и теток; среди них я, конечно, с особым удовольствием тут же разыскал и отметки отца. В этой семье уважение к образованию было почти мистическим. Бабушка, которая и сама когда-то кончила курсы иностранных языков, казалось, не прочь была похвастаться успехами детей и через много десятков лет. К сожалению, выросши, они уже не доставляли ей этой радости.
Позади кабинета была столовая со светлыми обоями — окнами во двор. Бывало, за столом бабушка вдруг повернется — как-то не головой, а всем корпусом — ко мне:
— Мишка! Кто моложе — ты или я?
Это значило, что нужно пойти на кухню (кажется, она была во дворе) и что-то принести.
А троллейбус мягко катится через город. Вот проехали Салгир, все такой же ручьеобразный. Дождевые капли застучали в переднее стекло. Ударится капля — круглая, плотная — и течет вниз, сохраняя круглую головку, волоча за собой крохотный ручеек-след. Вот ручейки слились в сплошной поток, за которым почти не видно обрывистой кручи справа — я ее скорее угадываю.
— Помнишь, мамочка, как мы, бывало, лазили здесь с Казей?
Когда я слышал эти слова?
Да все тогда же, в тот первый мой приезд в Крым. Мы с отцом и бабушкой вот по этой дороге ехали в Алушту.
Тогда это было целое путешествие, и, как казалось бабушке, не безопасное. Задолго собирались, рядились с извозчиком. Приходил договариваться молодой парень, и бабушка опасалась: можно ли довериться его опытности? Не молод ли? Не горяч ли?
— Ты не беспокойся, мамочка. Он не поедет. Поедет отец-старик.
Как я, оказывается, запомнил тогда чуть ли не каждое папино слово!
Вот перед нашим крыльцом экипаж, какого я в Москве не видал. Сиденья спереди и сзади [расположены] так, что сидящие оказываются лицом друг к другу. Откидной верх. Высокие козлы. Шикарные, как мне показалось, подушки. Извозчик действительно старый, седой как лунь, полный. Кнута не имеет, а на конце вожжей — какая-то длинная волосяная кисточка. Сижу на передней скамейке лицом к бабушке, затылком вперед.
— Я давно не ездила с малышами, Мишка, и не знаю, что надо брать с собой. Но что конфеты надо — так это я помню! — и протянула мне горсть леденцов. Не с той ли же целью, с какой их и теперь дают в самолетах?
Вот тогда-то мы и проехали впервые мимо этого старого городища, с которым я много лет спустя познакомился уже как археолог. Здесь лазили мой отец и какой-то Казя еще в XIX веке.
Троллейбус идет себе по широкому асфальтовому шоссе, еле заметно поднимаясь в гору. А тогда это была довольно пыльная щебеночная дорога, которая то поднималась, то спускалась. Когда мы впервые начали спуск, я даже напугался: едем ли мы в Алушту? Не возвращаемся ли назад?
— Это так специально устроили дорогу: маленький спуск — и большой подъем, — сказал отец. И всю жизнь потом, когда дела мои шли под гору, я верил, что где-то впереди еще будет подъем.
В гору так ехали долго, осторожно, линейки нас обгоняли.
А на перевале остановились обедать. Была там настоящая старая харчевня, помнится, называвшаяся почему-то «Красная Ангара». Останавливались там в ту пору уже больше арбы с их характерными верхами дугой. Под навесом, за большим столом я ел, болтая ногами, борщ, который показался мне, да, вероятно, и был в действительности ужасно вкусным.
Старик-извозчик что-то возился у заднего колеса. Мне сказали, что это он ставит тормоз. Для меня тогда тормоз — это было с треском крутящееся под рукой вагоновожатого колесо на трамвайной площадке. А тут я увидел какую-то колодку. Как мы поедем на ней? С трудом я мог тогда понять, для чего нужно, чтобы одно колесо нашей повозки перестало катиться.
Был ли сейчас перевал? Похоже, что троллейбус уже спускается. За сеткой дождя вижу горы внизу. Вот за поворотом показалось свинцовое море. Алушта.
А тот, давний спуск остался незабвенным. Дорога петляла по склонам гор; нас обгоняли открытые автомашины, в которых ехали веселые, видимо радовавшиеся скорой езде мужчины и женщины. Только трепыхались по ветру легкие шарфы. А мы-то тащимся на трех колесах!
Но вот сверкнуло что-то зыбкое, синее, скрылось за поворотом — и выявилось вскоре во всю ширь — это было Черное море. Я знал уже тогда, что есть моря Черное, Белое, Желтое и Красное, что на самом деле все они синие, но такой синевы я не предполагал, да и сейчас не могу описать. И такой шири.
А справа от дороги, спускавшейся по склону вниз, открылась довольно широкая долина, прорезанная огромными оврагами. Над ней возвышалась показавшаяся мне очень большой гора диковинно правильной формы. Она была похожа на четырехгранную пирамиду.
— Это Кастель, — сказал отец, — мы будем жить недалеко от него.
— Я весь его облазаю!! — воскликнул я.
— Может быть, да, а может быть — и нет. — Ответ был более чем сдержанным, и то, как отец при этом поджал губы, указывало, что мои восторги начали ему надоедать. Но в щелочках-глазах бабушки я видел подбадривающие, живые искорки. Она молчала, но характерно вырезанные «гранатовские» ноздри ее чуть заметно трепетали.
Заговорила бабушка, только когда мы проезжали мимо очень пышной белой виллы — дачи «Модерн».
— Здесь мы жили с Лизочкой в позапрошлом году. Не поселиться ли мне и сейчас?
— Что ты, мамочка, в этой пыли — у самого шоссе! Тут берут деньги за один шик!
— А в Профессорском уголке не найдешь дачи близко к морю, — и бабушка, как в большинстве случаев, оказалась права.
Что я запомнил еще в тот приезд в Крым? Конечно, солнце, море, кипарисы, виноград, дыни, груши «дюшес», «бера» и «зеленое масло» (был и такой сорт, подешевле). Фрукты продавали татары — их теперь, увы, не встретишь так много в Крыму, да и фруктов без них гораздо меньше. Продавая дыню, просили вернуть потом семена — и это тоже запомнилось.
Особенно врезался в память эпизод с наймом квартиры для бабушки. Отец приискал ей комнату в небольшом домике под горой. Но, спускаясь в первый же раз по каменистой, хоть и некрутой, крымской дороге, бабушка споткнулась. Она упала как-то странно, прямо лицом, даже не подняв для защиты рук. Лежала лицом в пыли, совершенно беспомощно, издавая короткие стоны: «Ой-ой-ой!»… Отец, растерявшийся в первый момент, бросился ее поднимать — и вскоре мы уже сидели в уютной, по моим понятиям, даже роскошно убранной комнате, и хозяйка — пожилая женщина — делала примочки на бабушкин глаз. Но оставить у себя на квартире такую беспомощную старуху она не решалась. И после бабушка жила вместе с нами в санатории на даче бывшей Линдена[1] — на троих нам дали отдельную палату. Почти все время, что мы там прожили, бабушкин глаз украшал огромный, разноцветный синяк. Что-то я не помню, чтобы она спускалась к морю.
Есть и совсем розовое воспоминание: замок Раевских[2].
Как-то из санатория все пошли на экскурсию. Меня не хотели брать, но заступились мои «приятели» — молодые спортсмены, сказали, что в случае чего возьмут мальчишку на плечи. Шли весело, несли с собой корзины с провизией, показавшейся потом, разумеется, особенно вкусной. Не помню, каков именно был наш маршрут, но купались в Гурзуфе. У берега большие камни неприятно поросли водорослями. Словом, мне там не понравилось, не то что лет тридцать пять спустя.
Но главное впечатление путешествия — Кара-Сан.
Теперь я не нахожу на карте Крыма этого названия. Да, пожалуй, не стал бы разыскивать и самое место, боясь крушения детской мечты.
Тогда же меня поразила красота розового замка, стоявшего над морем на невысокой горе, совсем как в сказке, и окруженного сказочным садом. Конечно, я набрал там множество чудесных экспонатов для своего гербария. И много лет в моих мечтах, самых дорогих и красивых, этот замок занимал главное место.
Вот я — командир эскадры, которая победила сильнейшего врага и тем спасла родину, — возвращаюсь домой (конечно — в Кара-Сан). На пристани меня встречает ликующая толпа, молодая красавица жена протягивает мне, разумеется же, очень красивого ребенка — мальчика или девочку, все равно. Лицо красавицы я никогда не мог представить (за исключением того, что она — брюнетка: рыжеватый мальчишка так представлял себе красоту). Но розовый замок на горе видел умственным взором очень рельефно.
Вот я — старый садовод, к которому обращаются за советами едва ли не со всего мира. Живу, конечно, в Кара-Сане, в маленьком белом домике. А на горе в лучах солнца — розовый замок.
Кажется, и сейчас я снова увижу его — стоит только закрыть глаза.
Оно и приятно — в дождь берег моря совсем нехорош. Рабочий уголок давно проехали.
Тогда в Профессорский уголок возвращались морем, на большой яхте с мотором, но и с парусом, и даже с веслами. Везли нас двое дочерна загорелых людей: один — седоусый, другой помоложе — может быть, сын? — их я всегда представляю себе, читая знаменитые строки Багрицкого:
И вдруг неожиданно встретить во тьме
Усатого грека на черной корме…[3]
Может быть, они и не были контрабандистами, может быть, не были и греками, но в те годы, конечно, мне было бы приятно, чтобы они оказались и тем и другим. А вот ехать с мотором, когда есть парус, обидно. Но, вероятно, общее мнение было иным. Во всяком случае, под парусом мы шли какие-то минуты. Или это мне показалось?
Помнится, домой я прибыл уже спящим, на руках отца. Кажется, даже ощущаю прикосновение его рубашки, какой-то особенно милый, «отцовский» запах.
Дождь перестал, тучи рассеялись — и только теперь я по-настоящему вижу новое, прекрасное, широкое шоссе с набеленными плитами по бокам. Наш троллейбус мягко катится по совершенно сухому асфальту. «До Ялты 7 километров» — прочел я на ближайшем указателе. Вот сбоку внизу видна и старая дорога. На ней машины даже пылят.
Похоже, что здесь и не было никакого дождя.
Кацивели [4], сентябрь 1967 г.
