Наслышавшись, что всевозможные злоупотребления существуют только в России, в Европе же, а в особенности в Пруссии, все чиновники самые честные люди, я был очень удивлен, когда на границе прусский таможенный чиновник объявил мне, что не подобает делать осмотра чемоданам, принадлежащим русскому штаб-офицеру и его семейству, но что верно я его не оставлю без благодарности за то, что он нас не беспокоит; я ему дал несколько талеров. На прусской пограничной станции мы взяли две почтовые кареты; я уплатил до г. Познани деньги за экипажи (Wagengeld[]), путевые на пять лошадей (Pferdegeld) и разные другие приплаты, как-то: надсмотрщику над экипажами (Wagenmeistergeld), за смазку (Schmürgeld), шоссейные (Chausseegeld) и мостовые (Brükengeld). Весь этот аптекарский счет, состоявший в каждой статье из талеров, зильбергрошей и пфеннигов, простирался до 47 1/4 талеров. Я дал почтмейстеру бумажку в 50 талеров и просил сдачи, но он мне только поклонился и оставил 2 3/4 талера в свою пользу. Я тогда не мог понять, откуда же происходили эти похвалы о честности прусских чиновников, и только впоследствии понял, что мы, русские, любим хвалить все заграничное и бранить все свое и что мы у себя очень требовательны, тогда как за границею делаемся тише воды ниже травы. Четырехместная карета, в которую села сестра, была сносная; двухместная же, данная мне и жене моей, была безобразна. Обе они были очень высоки[], в каретах не было ступенек, и для того чтобы в них влезть, подставляли деревянную лестницу без поручней, по которой лазать было очень неудобно, особливо жене моей, женщине тучной, с больными ногами. Карета внутри ничем не была обита, так что нельзя было к стенам прислонить голову; ног некуда было протянуть; ко всему этому присоединялась тряска, одинаковая с тряскою нашей почтовой телеги. Несмотря на все неудобства кареты, жена, чтобы избежать затруднительного вылезания и влезания, просила не менять кареты до Познани, но почтмейстеры на это не согласились. Итак, мое обещание иметь удобные экипажи по переезде за границу не исполнилось. Ехали мы очень тихо, по 8 1/2 версты в час, несмотря на то что шоссе и лошади были хорошие; ни просьбы, ни угрозы, ни обещания дать на водку не помогали. Плата почтальонам (ямщикам) на водку (Trinkgeld) на каждой станции постановлена законом, и эта плата была довольно большая, а так как почтальоны уверяли, что они ее сполна отдают почтовым содержателям, то по их просьбам надо было еще добавлять, хотя ни ездою и ничем они не заслуживали этой добавки. На вопросы о названии селений, через которые мы проезжали, они отзывались незнанием. Их лица, выражавшие тупоумие и наводившие скуку, доказывали, что они действительно ничего не знают, а их военные мундиры, плохо пригнанные, и вообще их костюм нас очень смешили. Мы вспоминали о лихих русских ямщиках, едущих скоро, поющих песни и охотно, а часто и очень остроумно отвечающих на вопрос проезжающих.
Познань, первый прусский город, мне не понравился. Он был наполнен евреями, а так как мы приехали в субботу, то все магазины были заперты, и он показался мне очень скучным; притом он был довольно грязен. Во избежание скучной тихой езды в Познани я взял курьерских лошадей, плата за которые была, кажется, вдвое выше, чем плата за обыкновенных почтовых, хотя и последняя была тоже очень значительна. На курьерских лошадях мы ехали по 12 верст в час. В Познани почему-то не хотели взять с меня платы за лошадей и прочих {вышеприведенных} налогов с проезжающих за весь путь до Берлина, так что приходилось расплачиваться на каждой станции{}. Почтмейстеры долго вписывали в печатную квитанцию все {вышеприведенные следующие с проезжающих} уплаты, а при подведении итога постоянно ошибались. Конечно, при разделении талера на 30 зильбергрошей, а последних на 12 пфеннигов счет был несколько затруднителен, но казалось, что они должны были бы к нему привыкнуть. Мне этот счет был новостью, но по легкости для меня всякого рода вычислений я немедля определял итог уплаты за известное число миль и нетерпеливо выжидал, когда почтмейстер кончит свое вычисление. Вследствие этого я решил, что не одни почтальоны (ямщики) тупоумны, но тупоумны и почтмейстеры. Последние выходили к проезжающим обыкновенно без сюртуков, {а иногда в одних подштанниках}, что очень удивляло ехавших со мною дам, которые привыкли, что наши необразованные почтмейстеры выходят к проезжающим в сюртуках, сшитых по военной форме.
Сверх того, на почтовых станциях не было комнат для проезжающих, и при желании остановиться для обеда, ужина или чая надо было ехать в плохую гостиницу, {если таковая имелась в селении}, часто довольно отдаленную от почтовой станции. На каждой станции менялись кареты и, следовательно, перекладывались наши вещи, которые почтальоны очень неловко и небрежно всовывали в особо устроенные позади карет помещения. Бывший с нами человек сестры, Иван, очень ловкий и сильный, которому немцы не нравились уже за то, что "по-нашему" ничего не понимали, постоянно бранил их, конечно по-русски, и, когда они укладывали наши вещи, он, отталкивая их от кареты, очень ловко управлялся с вещами, {с которыми не умели управляться несколько немцев}. На замечание мое, чтобы он не кричал на немцев и не толкал их, он обыкновенно отвечал:
-- Да ведь они все вещи попортят, а еще наши господа все толкуют, что немцы народ и умный, и аккуратный. Какой тут ум; просто дураки, да еще такие неловкие и небрежные.
Свободное копирование
