А чего их жалеть?

А чего их жалеть?

У четы Свечинских не было детей. Исаак Шамович был часовым мастером, Розалия Айзикова работала в библиотеке. Им подбросили ребёночка снежным, зимним вечером в декабре 38-го года. Позвонили в дверь. Когда Исаак Шамович громко спросил «Кто там?», то услыхал плач ребёнка. Открыв дверь, он едва не наступил на свёрток: в нём был плачущий ребёнок.

- Розочка, - крикнул он в светлую ленту коридора…

Внесли, развернули… Девочка!!!

- Боже мой! Что делать, Исаак?

Позвонили Полине Наумовне – врачу из родильного дома. Она пришла, припорошенная снегом и раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Отогрела руки у горячей изразцовой печи и подошла к ребёнку… Девочка притихла в теплоте комнаты и, смешно вздрагивая курносым носиком, сопела во сне.

- Господи, - всплеснула руками доктор, - какая курносенькая крошечка, от роду ей дней 6-7, не больше. Пупок обработали хорошо.

- Роза, как вы теперь с ней, как, я спрашиваю?

- Удочерим, как Райзер или Бухтий. Что это, разве первый подкидыш в городе или уже последний? Им, что, можно, а нам нельзя, Полина Наумовна? – не то спрашивал, не то утверждал часовщик.

Удочерили девочку, и жизнь Свечинских стала другой. Всё вращалось вокруг ребёнка, который сразу стал самым лучшим, самым красивым, самым умненьким, как это бывает в еврейских семьях. Назвали её Анечкой, но Исаак Шамович звал её Нюня, произнося это нежно и придыхая, катая её в коляске, а встречая знакомых – их у него было пол города – говорил: «Моя дочка просто библейской красоты»

- Пуним, Вы знаете, что такое маленький ребёнок? Боже мой! Эти врачи говорят, что зубки режутся без температуры, а у Анечки они все шли с температурой 40°С! А как ребёнок делает первый шаг, а как он падает со стула! Господи, это же надо пережить… А как наша Аня сказала мне: «Мама!» и засмеялась… Она, правду Вам говорю, стала самая красивая, не потому что это моя крошка, - уверяла Розалия Айзиковна.

Только внешность у Анечки была опьяняюще славянская: васильковые ангельские глазки, как на пасхальных открытках, игривый курносый носик, ямочки на нежных щёчках, сосульки льняных локонов…

Однажды зимой 40-го года, в предновогодней толчее магазина покупали Анечке ёлочные игрушки. Какой-то пьяный, проталкиваясь без очереди, громко сказал: «Чудеса, Люлок! Жиды русскому дитю игрушки покупают! Чудеса, твою мать!»

Война грянула неожиданно… Исаак Шамович был призван в армию.

- Роза, это наша война, надо идти на фронт. Если фашисты сюда доберутся… Ты не волнуйся, до зимы немцев отгоним, и я вернусь, увидишь сама…

Розалия Айзиковна осталась в городе. Об эвакуации она не думала: как это без Исаака?  «Роза, вам нельзя оставаться, вас убъют, надо ехать», - говорил ей сосед, бухгалтер жилкоопа Габай. А тут у Анечки – скарлатина… Куда ехать с больной крохотулькой?

Немцы вошли в город душным августовским днём, наполненным тревогой и ожиданием. Ожиданием беды…

Как-то вечером, когда евреи уже ходили с жёлтыми звёздами, точнее жёлтыми лоскутами, нашитыми на груди, Ленка Горбаченко, вороватая пьянчужка, сказала: «Тётя Роза, а Ваша Аня – русская. Её папа с тюрьмы пришёл, с Николаева, и теперь в полицаях. Это Юрка Хоробрых, его кличка Горлохват, он на Белиской, возле базара живёт, в проходном дворе. А мамка ейная – Тонька Ухватенко. Она в том же дворе жила, а теперь от страха перед Юркой в Сызрань с Крекинг-заводом дунула. Она мне говорила: «Я дочку свою этому красивому Исааку, что на Суворовской часовщик, подкинула. Жиды, - говорит, - ребёнка не обидят, все так говорят!».

Евреев выселили в гетто, на Форштадские улицы, за базаром, а уже в половине сентября погнали до бульвара, а там – на машины и в пригородные противотанковые рвы…

На углу улицы Декабристов увидела Розалия Айзиковна в толпе Марину Павловну, из отдела краеведения, и вытолкнула Анечку на тротуар… Марина схватила девочку за ручонку и рванулась к калитке…

Белобрысый полицай, с винтовкой за спиной, обозначенный какой-то повязкой на рукаве правой руки, шея которого была обмотана грязным бинтом, рванул девочку за косы и приподнял над землёй…

- Мамочка, родная! – захлебнулась криком девчушка.

Но полицай, голубоглазый и курносый, швырнул её в толпу евреев, идущих на смерть.

- Ребёнка бы пожалел, горлохват! – сердито и громко выкрикнул ему электрик Ваня Карленко, что жил неподалёку от Свечинских.

- Нет, Ванька, надоели они мне, как чиряки на шее. Чего их жалеть, жиденят, из них жиды получаются, - он пьяно осклабился и выругался.

Розалия Айзиковна подхватила девочку на руки и упёрлась взглядом в рожу полицая: её поразили знакомые васильковые глаза и задорная курносость, такие знакомые прижатые ушки…

Всё смешалось и завертелось, как в кино, когда внезапно рвётся лента и зрительный зал взрывается криком возмущения…

Нет, это был крик расстреливаемой толпы евреев…

- А ты, Хоробрых, правильно сделал, что сразу жиденят порешил, а то бы визгу было, жидовского гвалта, - немец тоже это заметил. Он сказал: «Хорошо, очень хорошо».

Так и не узнал Юрий Хоробрых, расстрелянный по приговору военного трибунала в апреле 44-го года, что в сентябре 41-го он убил свою дочь.

Антонина Шишкина повесилась в мае 46-го года после попойки у Лёльки Горбаченко. А Лёлька умерла после криминального аборта голодным летом 47-го года.

А там, где покоятся жертвы фашистской расправы осенью 41-года, стоит обелиск. Неподалёку толпятся многоэтажные дома, в ночной темноте кажущиеся поминальными свечами.