Наше православное ополчение, все войско земли нашей стояло тогда на некотором месте вблизи внешних укреплений самого великого города, по ту сторону Москвы-реки; оно называлось попросту — обоз, а по древнему названию — "гуляй".[1] По внешнему виду этот (обоз) был похож на деревянный город, сделанный из тончайших досок и для защиты верных имел устроенное подобно городским стенам ограждение, наподобие щитов. Каждая часть этих ограждений имела в длину меру в три локтя или несколько более, а в высоту — протяжение в одну сажень; эти части были сомкнуты друг с другом, как разные члены животных телесными жилами, а между собою связаны были скреплением железных цепей. А переход этого (обоза) с одного места на другое был устроен (наподобие) пешеходного движения: когда ему нужно было итти — он шел, а когда надо стоять — стоял. А двигался он на колесах; внутри по всей его окружности, как в колесницу, впрягались ослы, и силою их, везущих, (обоз) двигался на то место, на которое слово начальника над войсками и их расположением приказывало двинуться или (где) встать; а все животные в нем были совсем невидимы для глаз вне находящихся. По объему же внутри он имел такую величину, что и большую рать со всем для нее необходимым мог вместить в себе и затворить, и множество оружия, сколько было нужно. А для прямого сопротивления врагам выход на сражение нашим двигающимся в полках силам был свободен с каждой его стороны, потому что, смотря по надобности, когда наступление врагов было соразмерно (нашим силам), — открывалась стена; если же нет, тогда они спешно отступают назад, под его защиту; они могли понемногу двигаться, недалеко отодвигаясь от стен, имея у себя за спиной как бы прилепленную к ней защиту, в то же время они имели возможность выходить и не выходить, по воле управляющих, в том случае, когда наступит удобное время; а отходят они от ограждения настолько, насколько наблюдающий за всем происходящим по своему разумению времени им укажет. Прочность же его внешнего строения такая: он может задерживать пущенные из лука стрелы, защищая от вреда, приносимого ими, и отлично притупляя их, но только их, а не иные, хотя бы и мелкие огнестрельные снаряды; тем более не может защитить от тяжелых орудий, начиненных сильно взрывчатыми веществами, (выстрелы) которых с многим огнем и клубами дыма подобны грому и страшному громогласному рыканию. Грозного приближения их, невидимо летящих по воздуху и разбивающих стены, сделанные из камня и железа, внешние тонкие стенки его (обоза) совсем не выдерживают, и тем более крупных: тонкую постройку его (обоза) они легко - разбивают, как стекло, или, лучше сказать, как построенную из песка. Но если даже это умелое строение было полезно только в определенное время и при одних обстоятельствах, все же оно бывает очень нужно в таких случаях, так как тогда такой щит охраняет от бед.
Непосредственные очевидцы говорят, что мысль о построении этого искусного сооружения в начале принадлежала одному князю, по имени Михаилу, по прозвищу Ивановичу Воротынскому.[2] Им впервые придумано было это хитрое устроение; он был поистине великий советник (член синклита) при царе и властно приказывал сделать то или другое, особенно же в военном снаряжении, на основании слова самодержца, подтвержденного врученным ему на это приказом с печатью. В военном деле он, сказывают, во всем был весьма искусен; он смог премудро сделать такую защиту для охраны православных воинов от вражеских стрел, частое уязвление (которыми), подобное уксусу змеи, приносит болезни; устроитель этот жил и при державе ранее бывших царей.
Во время указанного ранее ополчения против неверных в той ограде были собраны вместе все великие благородием, главные правители всей державы; между ними же был и первый правитель дел, тот завистник, который с того времени и ранее стремился мыслью к царскому месту: проявление этого его желания видно было и в скрытом образе и познавалось от дел, хотя и не обличалось. Все величайшие от древних времен столпы (князья), которые и без него все, от малого до великого, снаряжение, (необходимое) для настоящего случая, могли бы устроить, бездействовали, еще ранее охваченные страхом перед этим властолюбцем; они возвышались над ним только именем и местом, но не властью, а по существу совсем не имели никакой власти. — Подобно пчелам, когда они бывают около своей матки, они вокруг него (проявляли) чрезмерное прилежание, но он по природе был (подобен) льву, а они подчинялись ему из-за страха. Так один он преобладал над всеми ими, и тогда еще более усилилась над всеми его власть, честь и слава, так что и при самом царе все не боялись и не стыдились хвалить его чрезмерными похвалами, прославляя и возвеличивая его до того, что едва не сравнивали его с царем; от этого он еще больше укреплялся в своем желании. Око державного все это видело и слухом он сам (все это) слышал, потому что божественная душа его не нуждалась для всего этого в свидетеле или обличителе; однако, что думал обо всем этом царь, — был ли он, по словам некоторых, вне плоти или в теле, слушал или не слушал, — ясно узнать об этом или изведать глубину царского сердца простецам невозможно; неузнанное осталось и непостигнутым, — каждый знал только, что благонравие не допустит царя до злобы. Когда же святые уши угодного богу по плоти царя нашего, несомненно молящегося вместе с другими, в душе молящимися о царстве, не привыкшие принимать всякий ложный слух, получили достоверную весть о богопротивном царе, об отступлении его от города и для всех совершенно неожиданном далеком бегстве, — тогда тот любитель сана, с места, окруженного тем построенным вне города укреплением, называемым обозом, вошел не со всеми силами, а только с именитыми и великими, в город к нашему благочестивому царю. Все эти вельможи, сообщая патриарху и царю[3] о поистине богоподобном отражении нечестивого (хана), приписали все это человеческой славе, имея на языке славословие и умея истину претворять в ложь: они сочинили ложные слова, говоря, что именно тот (Борис) своим распоряжением отогнал нечестивого хана от царства (Москвы); этой лестью они указывали на незлобие царя и робость других, а на остальных не обращали внимания; эти (лжецы) хотели быть в милости у этого любителя славы и получить от него в награду всякие суетные (блага). И когда он, с помощью прислуживающихся льстецов, достиг желаемого, тогда все хранилище царских сокровищ, как обладатель, радостно, как бы играя и скача от веселья, потому что его хвалили, приказал отворить и (сокровища) вынести и, неограниченно награждая всех бывших с ним в укреплении, прежде всего удовлетворил своих словоласкателей, которые поощряли его смелее стремиться к конечному выполнению его желания, а потом наградил по чину и военных ратников настолько, насколько в поспешности успел.
Ради утверждения своей славы и раздачи незаконных наград, он (Борис), после бегства от города нечестивых татар и своего возвращения в город с места ополчения, три дня промедлил в городе. И когда он хорошо узнал, благодаря извещению, что (хан) бежал и не возвратится и что он за эти дни в последнем своем бегстве достиг города по имени Ливны,[4] тогда этот славолюбец, найдя в царствующем городе еще многих, ласкающих его желание и получивших от него награду, замыслил и даже сделал (следующее): приняв напрасную славу от людей, к первой ложной своей славе и новую приложил: (отправился) преследовать того (хана), как ветер, что делают обычно одни неразумные, допустив его уйти вперед из-за своего ненужного и нарочного промедления в городе. Да как бы он и не отпустил его? Против него, он, лживый храбрец, не мог во все время осады встать не огражденным! Он не захотел, не входя в город, тогда же преследовать его из своего защищенного места, называемого обозом, пока тот еще не убежал далеко, — тогда храбрость преследователя бежавшего была бы очевидна. Он тогда не погнался за тем сразу потому, что видел свою трусость и знал, что если бы убегающий почувствовал преследующего за своими плечами, тогда, возвратившись, разбил бы непременно преследующего. О таких сам господь всех в св. писании сказал: "блюдитесь от псов", и в другом месте: "да не разорвут вас, возвратившись".
Но гоняющийся за славой не отложил своего скрытого намерения и, промедлив три дня в городе, ополчился опять и, поспешно собравшись на показ людям, вышел вслед за упомянутым ранее (ханом) и (дошел) до города Серпухова, а тогда едва уже слышно было, где находился тот, кого он преследовал. Таким образом он страхом омрачал (разум) людей; а мы и в этом повиновались ему молчаливо, как и в других (случаях). Возвратившись в царствующий город из этого притворного преследования, он опять начал прославляться похвалами, а правильнее сказать, — омрачаться льстецами: как паутина, плелась ему одежда славолюбия, ложь о победе его над ханом, — будто бы в том преследовании (хан) был побежден им. Но как поистине могло это быть, когда он, преследуя, и не слышал, а не только не видел его, разве только узнал о нем и поверил слуху, что он (хан) действительно ушел туда, откуда пришел, неся в себе непрекращающийся страх от того, что слышал и видел у города, когда стоял у его стен, а не ради "преследующего ветер"? После возвращения гонящегося за славой из преследования варваров льстецы плели ему хвалу за хвалой, особенно же говорили, что именно он от царствующего города прогнал сыроядцев и, преследуя, преславно победил самого хана. Таким образом, ложную славу на многих хартиях с царскими печатями они разослали по многим городам (Российской) державы, наполняя слух внимающих сочиненными ими лживыми измышлениями, всячески усердно побуждая всех людей к одной мысли: что он желает всех их любить, — чтобы не иное что, а задуманное этим наострителем исполнить и чтобы ему видеть себя не в мечтах только помазанным на престол всей славы. Почти явно и откровенно — словом, в посланиях и речах — это о нем распространяли, чтобы все живущие самостоятельно в тонком прикровении это о нем думали, а в самом царствующем городе всякими словами побуждали людей к тому же одному, указывая им на одни его добрые дела, кроме противоположных, всех склоняя к единодушной любви к нему. А тех воинов, которых прежде своего похода и вышеупомянутого трехдневного в городе пребывания он не успел вместе с прочими в спешке тогда наградить дарами, этих по возвращении еще больше различным образом обогатил, увеличив награды, как бы лаская всех за то, что ими побежден богоборный царь. Ради этого им (роздана) была различная мзда: одни были опоясаны славой сана, другие награждены чинами начальствования, третьи посажены властителями, чтобы повелевать другими, иные (награждены) изобильно золотыми деньгами, иные — множеством серебряных, иные получили сделанные из серебра и позолоченные сосуды, иные — прекрасные и дорогие одежды, иные — богатые имения. И всех, с ним бывших, всячески одарил, так что все одаренные им очень удивлялись такой наглой его щедрости. Смеясь в душе, они говорили: "мы не знаем, ради чего мы даром получили такие большие подарки, каких прежде много раз в службе раненые или даже положившие свои головы в смертных (боях) и даже знаменитые по происхождению не получали, да потом таких (наград) не может и быть, — это явное чудо!" Правду всего этого все понимали, но скрывали это понимание в себе, не потому, что (получили) это суетное (богатство), но потому, что (видели), ради чего опустошаются царские ризницы: чтобы заранее все, как рабы, были им закуплены и (для получения) желаемого награждены. Так и случилось: если что и неестественное сделанное им увидят, о том беспрекословно умолчат; это и было, так как они пред глазами имели, как обличителя, эту обильную предварительную взятку, принятую ими в руки, и от этой мзды онемели их языки и закрылись уста, а все наши чувства главным образом от страха ослабли.
Но честолюбивый (Борис) под видом веры, ради явленного тогда богом истинного чуда, на обозном месте, где стояло православное ополчение всего войска, построил новый каменный храм во имя пресвятой богородицы, по названию Донской,[5] и устроил при нем монастырь, по виду ради богоугодного дела, а по правде — из-за своего безмерного тщеславия, чтобы прославить победой свое имя в (будущих) поколениях. Как в других подобных (поступках) он понят был, так и в этих, потому что на стенах (храма) красками, как в летописи, — что приличествовало лишь святым, изобразил подобие своего образа.[6] В этом его скрытом лукавстве из лести послужили ему в нужное время святители из духовенства: их сокровенные (побуждения) и лесть, и лукавство обнаружились потом наставшими временами. После построения и освящения церкви и после устройства монастыря он назначил в годовом круге определенный день, в который совершилось то победоносное и святое происшествие, и указал первосвятителю установить и узаконить обязательное хождение туда с крестным ходом и с честными хоругвями из года в год, как в настоящее время, так и в следующие года.[7] И во дни жизни повелителя это повеление исполнялось исправно, а что было после — будущее покажет и известит.
