Колыбельные песни

 Хорошо помню, как мне мать пела колыбельные песни. Я закрывал глаза, мне виделось черное небо, звезды... И среди этих звезд слышался мамкин голос. Он было высоко вверху, а я лежал внизу и пытался представить себе то, что слышал в песнях. Классические колыбельные «Спи, моя сапа, усни, в доме погасли огни...» с двумя разными текстамирисовали картины очень маленького домика в два этажа (наверное, такого, который стоял перед нашими окнами в отцовом дворе) в котором одно за другим гасли окна, потом виделись совершенно сказочные вариации на тему Ветра, Солнца и Орла.

Мне всегда было очень смешно, когда мать, уставшая до безумия, начинала путать строчки и слова, заставляя птичек засыпать в пруду, а рыбок в саду. И, неоднократно, мать начинала говорить, и тише, и невнятней, и засыпала раньше меня. А вместе с нею спокойным сном засыпал и я.

Помимо настоящих колыбельных песен, которых мать почти не знала, она исполняла мне популярные тогда песни, из которых я запомнил только «Сиреневый туман», «В далекий край товарищ улетает» и «Случайный вальс». Я всегда пытался представить тот самолет, за которым летят «родные ветры» и получалась довольно интересная и яркая картина. Ветры мне представлялись, как на книжных иллюстрациях, в виде седых старцев с раздутыми щеками, которые то догоняли, то обгоняли самолет, в общем играли, как стая щенков. Примечательно, что в своей жизни я не разу не полечу на самолете. Сколько раз я не пытался это сделать, но страх высоты всегда останавливал меня.

Фраза «Любимый город в синей дымке тает» мне почему-то слышалась как «Любимый город в синий дым кидает». Либо я не знал слово «дымка», либо мать так произносила –- не знаю, не знаю…

А вот «Сиреневый туман» мне в те годы оказался не по силам. Я никак не мог понять ─ зачем же прощаться навсегда, когда можно просто уехать вдвоем или не уезжать совсем. Меня постоянно мучила эта песня! Зачем так поступать? Почему? Вопросы, на которые я, по своему малолетству, никак не мог найти ответа. Почему я не спросил об этом у матери? Не знаю. Может быть, я тогда еще не умел говорить? Или, понимая все душой, не мог выразить свое удивление словами. Может быть, может быть…

Через много лет жизнь поставит передо мной точно такую же проблему. И я выберу ─ расстанусь навсегда, хотя можно было сесть в поезд и вернуться, а можно было и не уезжать совсем. Видимо я за всю свою жизнь, так и не разобрался в смысле этой песни.

 А тогда, лежа в кроватке и прислушиваясь к маминому голосу, я представлял пустынный перрон, почему-то именно последний вагон, проводницу с флажком и сиреневый туман за вагоном. Себя я видел, как в песне, на перроне и какой-то неясный силуэт в вагоне. На этом месте я обычно засыпал, накрываясь сиреневым туманом. В жизни все будет проще ─ не будет ни романтического сиреневого тумана, ни проводницы, ни последнего вагона. Будет яркий солнечный день, уезжать буду я, мы даже не прощались – ведь я уезжал только на одну неделю. Я и не знал, что уезжаю навсегда. 

Так же трудна для моего понимания была песня со словами «…три года ты мне снилась, а встретилась вчера…» В мои четыре года, три года –- это была целая вечность, мне трудно было представить, что чего-то можно ждать целых три(!) года. Впоследствии, я понял, что некоторых вещей можно ждать и всю жизнь, да иногда, так и не дождаться.

«Случайный вальс» всегда привлекал меня фразой: «...спит городок...», да и мелодия самой песни ─ очень мягкая, спокойная, убаюкивающая ─ прекрасно подходила для колыбельной. Эта танцующая, вне времени и пространства вальс, пара навевала сон своими легкими и плавными движениями. Я даже не задумывался над содержанием песни, мне было безразлично, после каких «тревог» «спит городок», почему «в этом зале пустом» и зачем «скажите хоть слово, сам не знаю о чем». Я видел только огромный пустой зал с какими-то эфемерным сероватыми стенами – то ли стены, то ли туман, может быть камень, а может быть ткань, и две фигуры в развевающихся белых одеждах, слившиеся в танце. Они кружились и кружились, а я приближался и приближался к ним…ближе, ближе и ближе… Фигуры не спеша кружились, постепенно они закрывали собою все и вся, а я видел только колышущуюся белую ткань, и засыпал...

Моя мать умудрялась переделать в колыбельные даже такие песни, которые, как говорится, и близко к ним не стояли. Например, «Песенку фронтового шофера» или «Песенку военных журналистов». Ей удавалась так растянуть, так распеть их, что они сходили за колыбельную. Моя вам в этом порука. Тем более, что и в оригинале эти песни исполнялись монотонно с подделкой под естественное непрофессиональное пение. Мне запали в душу с той поры слова «мы вели машины, объезжая мины, но баранку не бросал шофер» и «с лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом, первые врывались в города». Не знаю чем эти фразы для меня, ребенка, были примечательны, но запомнил я именно их.

Чтобы заставить меня спать, когда мне этого не хотелось, в ход пускалась «тяжелая артиллерия» – городской фольклор. А попросту говоря – уличные песни. Вспоминаются две – «Электричество» и «Песенка барабанщика». Меня очень веселили слова этих песен и я был готов слушать их снова и снова. Для матери в них было одно очень важное достоинство перед всеми остальными – чтобы услышать их я соглашался лечь в кровать. Порою, это был единственный способ затащить меня туда. Ну как я мог отказаться от того, чтобы снова услышать «нам электричество злую тьму разбудит» или «нажал на кнопку – чик-чирик и ты уже косой» или же «или хотя бы милиционер, но только не барабанщик». Кроме этих песен, подобных слов и выражений при мне никто не говорил. Это была единственная возможность услышать что-нибудь подобное. Поэтому я сразу забрасывал игрушки, ложился и готовился слушать… Меня никогда не покидала надежда, что мать споет мне что-нибудь новое, еще не слышанное…

Но самой любимой моей песней была «Темная ночь», по названию, мотиву, исполнению и даже тексту – типичная колыбельная, но наполненная, какими-то чуждыми, претенциозными фразами, типа «пули свистят по степи» или «до смерти четыре шага». Мне до сих пор кажется, что текст ее был склепан из какой-то давно забытой ямщицкой песни путем добавления патриотического содержания.

Мать пела ее, делая особое ударение на слова «темная ночь», чтобы напомнить мне, что пора спать и на «детской кроватки». А всякие «страшные» слова – «смерть», «пули» произносила невнятно, неразборчиво, так чтобы я их не мог расслышать или превращала их в тривиальное «та-та-та». Потом она вообще переделала слова, правда, в ущерб смыслу, но какой смысл может быть у колыбельной, кроме того, чтобы убаюкать ребенка. Любой набор красивых слов сойдет. Спалось мне под «Темную ночь» отменно! Почему-то под эту песню мне всегда рисовалась опушка елового (именно елового) леса, освещенная полной луною. Лес – слева, а справа – далекое-далекое поле, до самого горизонта и дальше – до самой моей «детской кроватки». Мне казалось, засыпая, что сейчас достаточно сделать шаг, приподнявшись над постелью, и очутишься в этом прекрасном сказочном лесу, где живут и Веселые Зайцы и Волк-Общественник, который вегетарианец.

Да и до сих пор, особенно выпив, я пою ее просто так – для души, потому что мне нравится ее плавный негромкий напев, размах и спокойствие, так свойственное русскому пейзажу. Видимо, слышав в детстве ее как колыбельную, я и во взрослом состоянии не воспринимаю ее иначе. Я совершенно не придаю значения словам! Спроси меня – о чем эта песня – я отвечу: о красоте нашей земли, о тихой короткой летней ночи, о любви, о верности и о разлуке. Но нет в этой песне для меня давно прошедшей и забытой войны.