13
Летом и без того немалое население Карабута здорово пополнялось за счет приезжих, “курортников”. Днем на пляже, а вечером в клубе всегда было полно праздного народу. Сама собой сколотилась ватага пацанов примерно одного возраста: Борис Масленников, Володька Кузнецов, Димка Кирьяков (все – двоюродные братья). Честно говоря, все эти хлопцы были заметно старше меня, но тем интереснее мне было с ними водиться. И местные ребята охотно участвовали в наших забавах: мой двоюродный брат Васька Туников, Колька Диденко, Миша Малородов, трое братьев Климовых. Ну и Виктор Кирьяков (Егорок), который впоследствии стал мужем моей сестры Лены и отцом ваших двоюродных сестричек Юли и Яны.
Взрослые нас особо не пасли, и мы сами выдумывали для себя увлекательные занятия. Ну, конечно, рыбалка – то на Дону, то, для разнообразия, в охраняемом колхозном карповом пруду; ловля руками раков и налимов; походы вверх и вниз по Дону, а то и на левый берег, к таким манящим издали заливным пойменным озерам. Тучи комаров, населяющих “тот” берег, с нашего даже в Димкин трофейный цейссовский бинокль были не видны. Зато свирепый нрав кровососов легко постигался на собственной шкуре при вторжении на их территорию. Набеги на огороды, на вишневые и яблоневые сады – безобидные забавы, представлявшиеся нам отчаянными подвигами. Дочерна загорелые, искусанные комарами, исцарапанные ежевикой и обстреканные крапивой, с полными карманами патронов и разных прочих, иногда даже опасных остатков войны, с пустыми или, наоборот, набитыми подножным кормом животами… Боже, как мы были счастливы тогда, хотя и не подозревали об этом.
Впрочем, для меня это счастье продлилось недолго. Родительская мечта о домике-садике в 1958 году обратилась в реальность. Отец сразу же начал строить во дворе флигель, чтобы поселить родителей мамы, которым из-за тяжкой хворобы деда все труднее было управляться с деревенским хозяйством. Так что лето 1959 года стало для меня последним карабутским летом, и привычные милые его радости оказались густо приправлены грустью расставания. Дед распродавал инвентарь и припасы, торговался с покупателями хаты. Бабушка ни во что не вмешивалась, поглощенная обычными каждодневными хлопотами. И только когда чужие люди повели со двора упирающуюся, как будто все понимает, молоденькую Катю, унаследовавшую от своей матери Тони все лучшие ее черты…
Я не подберу слов, да и нет их, видимо, таких слов, чтобы описать, как в беспамятстве взвыла, цепляясь за стойку ворот, бабушка, как, не переставая голосить, свалилась она в дорожную грязь и судорожно скребла эту серую от мела грязь своими узловатыми черными руками вечной доярки и огородницы. Я убежал за овраг – и остановился, лишь когда понял, что давно уже не слышу этого крика. Только темнота заставила меня вернуться, с опаской, в дом. Зажженная керосиновая лампа освещала спящую бабушку; она всхлипывала и вскрикивала во сне. Рядом с лампой стояла бутылка с остатком самогона на донышке. В углу на коленях молился своей картонной Богородице дед – абсолютно трезвый. Он тоже выпил бы, конечно, но уже не мог.
Этой же осенью, вскоре после переезда, дедушка умер. Бабушка пережила его на двадцать с лишним лет, все так же хлопоча по хозяйству, успев побаловать не только внуков, но и правнуков. До самой смерти пребывала в ясной памяти. В именах наших напоследок путалась, а так ничего.
