VIII
Помимо совместных публичных выступлений, блок с Северянином ознаменовался выпуском "Рыкающего Парнаса", в котором рядом с нашими вещами были напечатаны стихи Северянина. Из художников, кроме обоих Бурлюков, приняли участие в сборнике Пуни, Розанова и Филонов.
Из-за рисунков Филонова, в которых цензура, относившаяся спокойно к голозадым женщинам Давида, усмотрела порнографию, "Рыкающий Парнас" был конфискован сразу по выходе в свет. Это было тем более прискорбно, что сборник открывался декларацией, которой мы отмежевывались как от символистов, так и от эгофутуристов и акмеистов. Ввиду того что "Рыкающий Парнас", за исключением десятка экземпляров, вынесенных тайком из типографии, совсем не получил распространения, мне кажется нелишним привести этот документ полностью:
ИДИТЕ К ЧЕРТУ.
Ваш год прошел со дня выпуска первых наших книг: "Пощечина", "Громокипящий кубок", "Садок Судей" и др.
Появление Новых поэзий подействовало на еще ползающих старичков русской литературочки, как беломраморный Пушкин, танцующий танго.
Коммерческие старики тупо угадали раньше одурачиваемой ими публики ценность нового и "по привычке" посмотрели на нас карманом.
К. Чуковский (тоже не дурак!) развозил по всем ярмарочным городам ходкий товар: имена Крученых, Бурлюков, Хлебникова... Ф. Сологуб схватил шапку И. Северянина, чтобы прикрыть свой облысевший талантик.
Василий Брюсов привычно жевал страницами "Русской Мысли" поэзию Маяковского и Лившица.
Брось, Вася, это тебе не пробка!..
Не затем ли старички гладили нас по головке, чтобы из искр нашей вызывающей поэзии наскоро сшить себе электропояс для общения с музами?..
Эти субъекты дали повод табуну молодых людей, раньше без определенных занятий, наброситься на литературу и показать свое гримасничающее лицо: обсвистанный ветрами "Мезонин Поэзии", "Петербургский Глашатай" и др.
А рядом выползла свора Адамов с пробором -- Гумилев, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшая прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах, а потом начала кружиться пестрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов...
Сегодня мы выплевываем навязшее на наших зубах прошлое, заявляя:
1) Все футуристы объединены только нашей группой.
2) Мы отбросили наши случайные клички "эго" и "кубо" и объединились в единую литературную компанию футуристов:
Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Бенедикт Лившиц,
Владимир Маяковский, Игорь Северянин, Виктор Хлебников.
Составили мы этот манифест вшестером, на квартире у четы Пуни, взявших на себя расходы по изданию сборника. Николай Бурлюк отказался присоединить свою подпись, резонно заявив, что нельзя даже метафорически посылать к черту людей, которым через час будешь пожимать руку. Действительно, ни одна из наших деклараций еще не вызывала в литературной среде такого возмущения, как этот плод нашего совместного творчества. Каждое слово в нем как будто было рассчитано но то, чтобы кого-нибудь оскорбить.
Василий -- не опечатка, а озорство: поэт любил свое имя, вводил его в стихи, злоупотреблял его благозвучием, что даже дало Потемкину повод в ходившей тогда по рукам пародии вложить ему в уста горделивое утверждение:
...Так наслаждаюсь в полной мере я,
Вертясь, как слон на вертеле.
Чтоб имя Брюсово Валерия
Увековечить на земле.
Ладно -- назовем его в таком случае Василием! Пробка -- тоже неспроста; это -- намек на принадлежащий Валерию Яковлевичу, а, может быть, и никогда не существовавший, пробковый завод.
Больше всего вознегодовал Сологуб -- на Северянина, которого он "вывел в люди", и Гумилев -- на нас всех: особенно задело его выражение "свора Адамов".
Из текста манифеста ясно, что, вступая в блок с Северянином, мы и не думали включать в свою "литературную компанию" ни "Петербургский Глашатай", ни "Мезонин Поэзии". Что произошло вслед за тем в Москве, каким образом удалось "мезонинцам" сблизиться с Маяковским и Бурлюком, чем руководствовался "отец российского футуризма", доверяя одному из "табуна молодых людей без определенных занятий" переиздание "Дохлой Луны" и наблюдение за выпуском "Первого журнала русских футуристов",-- не знаю. Но вскоре после выхода обеих книг Давид писал мне из Ростова-на-Дону:
"Очень жаль, что ты не живешь в Москве. Пришлось печатание поручить Шершеневичу и -- мальчишеское самолюбие! -- No 1-2 журнала вышел вздор!.."
В самом деле, для того, чтобы поместить свои жалкие подражания Маяковскому, Шершеневич не постеснялся выбросить из "Дохлой Луны" пять вещей Хлебникова, в том числе "Любовника Юноны" и "Так как мощь мила негуществ". А с журналом получилось еще хуже: он весь оказался нафарширован безответственными писаниями каких-то Эгиксов, Гаеров, Вагусов, превозносивших гений Вадима Шершеневича, упрекавших Пастернака в том, что он душится северянинскими духами, поучавших его рифме и ассонансу, пренебрежительно окрестивших Асеева "Неогальперином" и заявлявших, что у него, быть может, много скрытых талантов, но что к поэзии они не имеют ни малейшего отношения.
Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы заметить, что все эти статейки если не писаны одной рукою, то инспирированы одним лицом -- кем, у меня не оставалось никаких сомнений. К сожалению, это обнаружилось слишком поздно, когда два объемистых сборника, внешне изданные прекрасно, были вконец испакощены самовлюбленным графоманом, опьяневшим от неожиданного раздолья.
Свободное копирование
