Мои воспоминания - 35

————————

Еще интереснее были охоты по пороше. Волнения начинались еще с вечера.

Утихнет ли погода? Перестанет ли за ночь падать снег? Не подымется ли метель?

Рано утром мы, полуодетые, выбегали в залу и всматривались в горизонт.

Если линия горизонта очерчена ясно — значит тихо и ехать можно; если горизонт сливается с небом — значит в поле заметь и ночные следы занесены.

Ждем папа, иногда решаемся послать его будить и наконец собираемся и едем.

Эта охота особенно интересна тем, что по следу русака видишь всю его ночную жизнь.

Видишь его след, когда он с вечера встал и, голодный, спешил на кормежку.

Видишь, как он разрывал занесенные снегом зеленя, срывал попутные полынки, садился, играл и, наконец наевшись и набегавшись, решительно повернул на дневную лежку.

Тут начинаются его хитрости. Он двоит, сметывает, опять двоит или даже троит, опять сметывает, и, наконец убедившись, что он достаточно напутал и скрал след, он выкапывает себе под теплой подветреной межой ямку и ложится.

Наехав на след, надо поднять руку с арапником и таинственно, протяжно засвистеть.

Тогда подъезжают остальные охотники, папа едет впереди по следу и разбирает его, а мы, затаив дыханье и волнуясь, крадемся сзади.

Один раз мы затравили по пороше в один день двенадцать русаков и двух лисиц.

Не помню точно, когда папа бросил охоту. Кажется, что это было в середине восьмидесятых годов, тогда же, когда он сделался вегетарианцем[1].

Двадцать восьмого октября 1884 года он пишет моей матери из Ясной Поляны: "...поехал верхом, собаки увязались со мной, Агафья Михайловна сказала, что без своры бросятся на скотину, и послала со мной Ваську. Я хотел попробовать свое чувство охоты. Ездить, искать по сорокалетней привычке очень приятно. Но вскочил заяц, и я желал ему успеха. А главное, совестно".

Но и после охотничья страсть в нем не угасала.

Когда, во время прогулки, весной он слышал свист и хорканье вальдшнепа, он прерывал начатый разговор, подымал голову кверху и, с волнением хватая своего собеседника за руку, говорил: "Слушайте, слушайте,— вальдшнеп, вот он"[2].

В девяностых годах, когда он жил в моем имении Чернского уезда и устраивал там столовые для голодающих, с ним случилась неприятная и трогательная история.

Он любил ездить по деревням верхом на моем охотничьей Киргизе, и часто с ним увязывалась моя борзая собака Дон, которая привыкла к лошади и всегда за ней ходила.

Едет он раз по полю и слышит, что недалеко от него крестьянские ребятишки кричат: "Заяц, заяц!"

— Смотрю, — рассказывает он мне, — к лесу скачет русак. От меня далеко, так что затравить его немыслимо.

Захотелось мне посмотреть скачку Дона, я не вытерпел и показал ему русака. Тот заложился, и представь себе мой ужас, когда он стал его догонять.

Я взмолился. Уйди, ради бога, уйди!..

Смотрю, Дон его уже мотает на угонках. Что мне делать?

К счастью тут уже близко опушка. Русак ввалился в куст и ушел. Но если бы он поймал его, я был бы в отчаянье.

Я не хотел огорчать отца и не сказал ему, что Дон пришел домой только через час после его приезда, весь в крови, раздутый, как бочка.

Очевидно, он поймал зайца в кустах и там же его съел.

Но папа об этом, слава богу, не узнал.

Это — единственный секрет, который я сумел от него скрыть навсегда.