Когда приехала к нам англичанка Hannah Tarsey, я точно не знаю. Я, вероятно, был тогда еще очень мал.
Она была полугувернанткой, полубонной и долго жила у нас. Вероятно, лет десять. Из рук няни Марии Афанасьевны я прямо попал к ней. Всегда ровная, добрая и веселая, Hannah осталась в моей памяти светлым воспоминанием. Мы ее любили и слушались. Как я научился английскому языку, я не помню. Кажется, что я начал говорить по-английски одновременно с русским. "Wash your hands, the breakfast is ready" и другие слова детского обихода пришли ко мне сами, и я их никогда не выучивал.
На рождестве, к елке, она делала нам plum pudding. Он подавался к столу, облитый ромом и зажженный, весь в огне. Когда мы с ней гуляли по саду, мы вели себя хорошо и не пачкались в траве, а когда раз послали с нами Дуняшу, мы убежали от нее в кусты. Она нам кричала: "Дети, по дорожкам, по дорожкам",— и мы с тех пор прозвали ее "Дуняша по дорожкам". Другая Дуняша, горничная, все забывала и называлась "Дуняша позабылась", а третья Дуняша, жена приказчика Алексея Степаныча, называлась "Дуняша, мама пришла за делом".
Она жила во флигеле внизу и всегда запиралась на замок. Когда мы с мама приходили к ней, мы стучали в дверь и кричали: "Дуняша, мама пришла за делом".
Тогда она отпирала клеенчатую дверь и впускала нас. Мы любили пить у нее чай с вареньем. Она давала варенье на блюдечке, и у нее была только одна серебряная ложечка, маленькая и тоненькая, вся изжеванная. Мы знали, почему ложка такая: свинья нашла в лоханке и изжевала.
Раньше я был маленький, а потом, когда мне стало пять лет, я начал учиться с мама читать и писать.
Сначала я научился по-русски, а потом уже по-французски и по-английски.
Арифметике меня учил сам папа.
Я слышал раньше, как он учил Сережу и Таню, и я очень боялся этих уроков, потому что иногда Сережа не понимал чего-нибудь и папа говорил ему, что он нарочно не хочет понять. Тогда у Сережи делались странные глаза, и он плакал. Иногда я тоже чего-нибудь не понимал, и папа сердился и на меня. С начала урока он всегда бывал добрый и даже шутил, а потом, когда делалось трудно, он начинал объяснять, а мне становилось страшно, и я ничего не понимал.
