. Вызов Феди Поленова
Я привык к пещерному образу жизни. Ночевки на вокзалах, чердаках и сараях, в куче мусора и под роялем никогда меня не смущали и не пугали. Чувство смерти мне было неизвестно. Я жил, изматывая силы в дурно организованном быту, измываясь над старостью, болезнями, семьей. Весь ритм жизни походил на бег без передышки и молитвы. Череда безумных ночей и дней, пьяные склоки и любовные потехи без привязи и обязательств превращали мир в одну сплошную лажу.
Я — мученик, страстотерпец и преподобный, а если кто возражает, то поднимем на смех и прогоним прочь.
Асю Лапидус я держал при себе. Она делала все возможное, чтобы обезвредить человека с дарованием от гибели в богеме. Она строила кооператив с балкончиком. Мы строили планы, разглядывая птичек, воспрянувших после зимней спячки. Хольмберг мне дал понять, что дача продается, со Стешкой все кончено, и время собирать манатки.
Конопатая Ася улетела к морю, а я накатал письмо Феде Поленову, директору Музея имени В. Д. Поленова, внуку известного художника.
Знакомство с Федей было шапочным, на ответ я не надеялся, но он пришел через неделю, и с самым оптимистическим содержанием. Федор искал грамотного гида для музея, предлагал жалованье 60 рублей и жилье в новом, еще не отстроенном доме. Предложение Феди мне пришлось по душе. Я быстро упаковал чемодан и свернул в рулоны своих «королей».
С «эсэсовцем» С. Н. Хольмбергом мы расстались дружески, обещая не забывать друг друга. В подарок я оставил ему десяток метрового размера гуашей и уехал в Поленово.
* * *
Несмотря на мудрость академика живописи Василия Дмитриевича Поленова, коммунизм основательно потрепал его благородный клан самых высоких кровей. Светские манеры и просвещение мой Федя Поленов растерял в борьбе за кусок хлеба, но порода давала себя знать, он тянулся к перу сельского лирика: полянки и косогоры, заросшая кустами речка, половодье на Оке, сенокос, местный фольклор. Короткие рассказики о природе он составлял под руководством матерого «деревенщика» Юрки Казакова, жившего у него в отдельном флигеле, и печатал в Туле, которой подчинялся его музей. Потомок родовитых дворян был женат на моей брянской землячке, учившей детей в соседней деревне Бехово. Вера Федоровна благоволила ко мне и два или три раза угощала чаем.
На катер село пять пассажиров. Двое баб с мешками сразу спрятались в каюте, а трое поднялись на палубу, навстречу ветру и солнцу.
— Куда плывем, коллега? — спросил меня тип с наглой мордой.
— В Поленово, куда же еще? — ответил я, нехотя разглядывая мужика в замызганных краской штанах. Он подошел к дремавшей буфетчице, взял у нее горсть баранок, три стакана и вытащил из вещмешка бутылку водки.
— Пей, старик, и давай знакомиться — мой свояк Карлуша Фридман, а я Виктор Попков, оба живописцы.
О таком я слышал. Член комитета по Ленинским и Государственным премиям. Его картина «Строители Братской ГЭС» (1961) была сразу же приобретена Третьяковкой.
Витя Попков пил водку и давил в ладонях электрические лампочки, на удивление баб, сидевших на палубе с набитыми черным хлебом мешками. Его свояк Карлуша Фридман писал этюды волнистых берегов Оки. Я тоже представился живописцем и выпил за их здоровье.
— Чего-то я тебя нигде не видел? На молодежных бываешь? — живописцы уставились на меня в оба.
— Один раз был, на шестой.
— А, тебя ругал Михайлов — Априль, Андронов, Воробьев! Это ты, что ль, формалист?
— Формалист, это я.
— А посмотреть можно, что ты рисуешь сейчас?
— Можно, — сказали и дал телефон Поленова. — Приходите через месяц, покажу.
Я спустился в Поленово. Мои попутчики, горланя и прыгая на палубе, поплыли дальше к Велигожу. Оказалось, что они знают меня по картине «Дровосек» (1961) и ждут, когда я выдам подобный живописный шедевр. Такое признание моих способностей приятно удивило в «государственных лауреатах», водка шла в охотку, и адрес я дал с большим удовольствием.
Крапал дождик, по крутой, мокрой лестнице я поднялся к усадьбе и постучался к Феде Поленову. Он меня совсем не ждал и с удивлением воскликнул, словно мы виделись час, а не три года назад:
— Валя, ты же знаешь, работа у нас сезонная, летняя, да и дом не готов к зиме!
Федя ввел меня в заблуждение, но отступать было некуда.
Потомок громкой фамилии не играл из себя «дикого помещика», вел себя естественно, без выпендрежа, но что мне от этого. Близился вечер, а где ночевать? На горке, в голодном Бехове, — деревня без ларька и хлеба, — люди сдавали веранды и катухи, но сезон близился к концу, и туристы разъезжались. Федя мямлил, юлил об оконном стекле, не пришедшем из Тулы, о плотниках, пропивших доски, об отсутствии опытных гидов.
Подошел плотник.
— Федор Митрич, елы-палы, магарыч обещали, обещали.
Федя сунул ему грязный трояк и добавил:
— И так все лето, и каждый день!
Плотник удивился:
— Федор Митрич, дык, после рабочего дня, елы-палы!
Я поднялся в мастерскую академика, сел на табуретку гида и внимательно, и в который раз, осмотрел огромную картину «Христос и грешница», всегда поражавшую меня документальной точностью обстановки и костюмов еврейских типов времен Христа. Настоящее «окно в природу» первого века нашей эры.
— Если хочешь, приходи весной, — сказал мне наутро Федя, облаченный в поношенную тельняшку и с картузом на затылке, — шестьдесят рублей и прописка на три месяца, не больше.
Я простился с лириком и поплелся к тарусскому перевозу.
Свободное копирование
