* * *
Если я приходил в Третьяковку, то спешил наверх, к «Троице» Андрея Рублева. Шедевр изобразительного творчества, само спокойствие и радость. Гробовое молчание и целебная тишина. Святая и каноническая вещь. «Писать как писал Андрей Рублев» (Стоглавый Собор, 1551 год).
А ведь Рублев сделал совершенно новую, революционного содержания икону. Авангард XV века. В композиции нет обязательных Авраама и Сары. Дуб, скала и утварь ушли на задний план. Три фигуры ангелов гармонически у компонованы в круг.
Мне казалось, что современные попытки художников модернизировать догматические сюжеты не находят поддержки ни у церкви, ни у зрителя. Росписи Матисса, Кокто и современная западная скульптура «арт сакре» вызывают неловкую улыбку у безбожников и верующих, как будто художник посягает на недоступную его пониманию тему.
Осенью 1962-го и зимой 1963 года я пытался «иконообразить» свою живопись в серии «королей и птиц». Очевидно, попытка была механической, выдуманной, но иначе я не мог, и красил в охотку, чаще всего при электрическом освещении.
Настали осенние холода, лес почернел и вымок. Я с удовольствием работал и редко выезжал в Москву, но когда студия Э. М. Белютина показала свои достижения в помещении Дома учителя, я был там. Выставлялись друзья: Снегур, Нелька Аршавская, Танька Осмеркина, Огурцов, Галацкий, Громан и Россаль. Большое кубовидное помещение, от высокого потолка до пола, в несколько рядов было завешено картинками, похожими друг на друга. Выделялся холст «под Пикассо» абстрактной эпохи. Автор, студент «Полиграфа», опрятно одетый, невысокий паренек, стоял рядом, как часовой у будки. Аршавская, знавшая всех по «студии» познакомила — Володя Янкилевский. Он довольно высокомерно держался, будто никто из нас не листал польских журналов и не видел картин Пикассо, кроме него.
В толпе зашептались, в помещение протиснулся иностранец с фотокамерой.
Не завались в Дом учителя «британский шпион» Виктор Луи с англичанкой, весь мир спокойно спал бы на печке и никто не знал бы, кто такой Элий Михайлович Белютин и где расположен московский Манеж.
Манеж — это Белютин.
И Белютина нет без Манежа.
Элий Михайлович родился в семье советских номенклатурщиков, далеких от старой московской мафии. Учился он в известном «Сурике», где академическая подготовка, особенно в эвакуационное время войны и всеобщего голода, была очень слабой. Там учились кое-как и выходили полными неучами. Если его однокашники Семен Богаткин и Давид Дубинский упорным трудом сумели отличиться в искусстве, то ленивый Белютин не работал, а искал кратчайший путь к мировой славе, не пачкая штанов и рук.
В 1948 году его изгнали из бригады альфрейщиков за профессиональную непригодность. Позднее, сочиняя красивую биографию диссидента, Элий объяснял это политическими мотивами — антисемитизмом начальника, хотя руководителем бригады был еврей Виктор Ельконин, получивший Сталинскую премию за роспись Театра Красной Армии.
Элий любил красоваться и поучать. Преподавание оказалось подходящей дорогой, но своего места и там он не нашел. В «Полиграфе», куда его запихнули по большому блату, он продержался недолго. Мафиозник Андрей Гончаров сделал все возможное, чтоб выжить малохольного теоретика из стен своей цитадели. Белютин оставался чужаком среди адептов семейного ремесла. Его постоянно поводило на эстетические авантюры, совершенно неприемлемые в этой среде, он шел не с той ноги в ровном строю социалистического реализма. В 1954 году он наконец нашел свой шесток руководителя «курсов повышения квалификации» полиграфистов, текстильщиков, стилистов Дома моделей.
Руководимые Белютиным и его супругой Ниной Молевой курсы или «студия» пользовались огромной популярностью. К ним шли не только вчерашние дипломники, но и графики высокого класса, завоевавшие успех, вроде чрезвычайно одаренного Феликса Збарского.
Честолюбивый и легко ранимый, Элий отлично справлялся с ролью пострадавшего от «культа личности Сталина». Связи с поляками, державшими магазин в Париже, позволили ему первому в Москве показать там свои живописные опыты в 1961 году. Проспект с цветной репродукцией его живописи вся Москва рассматривала как дар небесный, невиданный знак милости заветного, буржуазного мира мечты идиота.
Двадцать лет спустя, в 1981 году, я разыскал в Париже магазин, где выставлялся Э. М. Белютин. Он располагался на старинной улице острова Сен-Луи. За столом сидел приветливый старичок, торговавший русскими и польскими книжками, а между книжными полками висели гуаши Элия Белютина. Их никто не покупал, и запыленные буклеты, от которых Москва сходила с ума, лежали в углу не разрезанными.
За ним давно наблюдали. И внутри и снаружи, и в Союзе и на Западе.
Прогулка на пароходе летом 1962 года стала последней каплей терпения власть имущих. Надо было заклеймить позором грязный притон идеологического диверсанта Белютина. Компрометирующих данных было полно. Столичные художники не рисовали виды России, а на казенном судне пили водку, ломали провинциальные музеи и дрались между собой. Способ разборки давно был отточен и разработан. Лагерный «сексот» Виталий Евгеньевич Лифшиц (Виктор Луи), ставший «специалистом по андерграунду», выполнял роль наводчика. Он широко открыл театральный занавес и тихо слинял за кулисы.
На заклание потащили Белютина и его «студию».
После международной шумихи в прессе из «отдела культуры» раздался звонок товарища Д. А. Поликарпова:
— Товарищ Белютин, вас приглашают на официальную выставку в Манеж.
— Это провокация! — завыл струсивший Элий Михайлович.
Несмотря на дерзкий отказ Белютина показать каракули своих подопечных высшему партийному руководству, оккультные провокаторы повысили тон до приказа.
— Да, это был приказ! — заключает партийный белютинец Леонид Рябичев, вызванный в «отдел культуры Москвы» с Н. М. Молевой и Геддой Яновской.
Элий Белютин подчинился и лихорадочно отбирал и сортировал произведения своих учеников. Художник Владимир Янкилевский, участник «Бунта в буфете Манежа», вспоминает:
«К девятке белютинцев в пожарном порядке пристегнули группу — Соостера, Соболева, Неизвестного и меня, показавших свои работы в гостинице „Юность“».
Таким образом сколотили мальчиков для битья и разместили в буфете выставочного здания Манеж.
«Двенадцать из них были евреи с кривыми носами и зелеными пальцами, — вспоминает скульптор Эрик Неизвестный, — и лишь одна русская по фамилии В. И. Преображенская».
Такой показательной порки не проводилось давно.
Заговорщики Академии художеств, мечтавшие раздавить опасных и неуправляемых конкурентов, немедленно смекнули, что настал час расправы, и явились в Манеж плотной командой.
Опуская хорошо известное собеседование в буфете, где скрестили сабли Н. С. Хрущев и скульптор Неизвестный с криками «Говно! Пидирасы! Расстрелять!» (Хрущев) и «Нет, я не педераст, а штыковой боец!» (Неизвестный), обратимся к победителям, выигравшим дело.
Для погрома академики подсунули самый слабый пункт московского новаторства — «студию» Белютина, где посредственность и мода, апломб и пустота сразу бросались в глаза. Студия назавтра рассыпалась и никогда не поднялась, но острота конфликта между официозом «соцреализма» и свободой творчества не снизилась, а, наоборот, к нему подключились все новые и новые проблемы идеологического порядка, захватившие всю советскую культуру.
Непрерывные заседания и встречи правительства с представителями советской культуры и литературы длились весь 1963 год. В оборот попали рязанский писатель А. И. Солженицын, написавший правдивую книжку о сталинских лагерях, и бригада живописцев, много тративших казенных денег на никому не нужные монументальные росписи. Наконец, прибавилась таинственная смерть ленинградского вождя Фрола Козлова, обвиненного в спекуляции валютными ценностями в крупных размерах.
(Закон РСФСР от 25 июля 1962 года, статья 88 — лишение свободы на пятнадцать лет или смертная казнь, с конфискацией имущества!)
Поднаторевшие в закулисных интригах академики смекнули, что зашли слишком далеко. Своенравного учителя рисования со сломанной психикой оставили в покое, монументалистов восстановили в «Союзе».
Несколько слов о «системе Белютина», привлекавшей амбициозную молодежь.
Если у «школы Фаворского» потолком мастерства был «объем в пространстве», у Николая Петровича Крымова — «тон изображения», то изобретательный учитель Белютин всем курсантам, независимо от возраста и образования, предлагал кратчайший путь к вершинам гениальности, логически обоснованный и простой. Им ставилась одна задачка — «добиться напряжения произведения» простейшим методом обработки бугристой поверхности при помощи мастихина и краски. Бугристая поверхность в любом классическом жанре — натюрморт, пейзаж, портрет — автоматически создавала высокое напряжение картины.
Курсанты мусолили на палитре фузу и втирали ее на поверхность холста до тех пор, пока не появлялись желанные бугры и напряжение.
«Напряженная вещь!» — была высшая похвала учителя.
Нетрудно догадаться, что такая «система», насквозь фальшивая, держалась в среде невежественного общества, лишенного прямых связей с мировыми экспериментами в искусстве, и, как только общество открылось, «система Белютина» испарилась, как смог под солнцем.
Россия — страна чудес!
Свободное копирование
