Девять месяцев, которые я проработал с Андерсоном, были для меня очень полезными. Бесплатное отделение давало возможность Андерсону много оперировать, а я во время этих операций должен был давать больным наркоз.
У Андерсона об анестезиологии были довольно поверхностные понятия, но именно это вселяло в него и в меня большую уверенность и обеспечивало наше спокойствие. «Если вы даете достаточно кислорода из баллона под маску, - любил говорить он, - то совершенно неважно, сколько эфира вы даете. Не обращайте на это внимания». Для сведения читателя сообщаю, что это мнение Андерсона не только неверно, но просто криминально. Однако в те «счастливые» годы нашего невежества в анестезиологии мы оба этого не знали. Он оперировал грыжи, удалял воспаленные аппендиксы, делал радикальные операции по поводу водянки яичка, вскрывал амебные абсцессы печени (в Шанхае это осложнение после амебной дизентерии встречалось часто), ампутировал конечности.
Жизнь операционной была наполнена событиями - как трагическими, так и комическими. Однажды я поставил пациенту диагноз: абсцесс печени. Печень у него была опущена на четыре пальца ниже ребер (в норме она не выходит за ребра), ее верхняя граница плохо различалась на рентгене из-за спаек. Андерсон вскрыл живот и буквально зарычал: «Будьте вы прокляты, Смольников! Печень совершенно нормальна!» Началось внимательное исследование больного. Больной, русский, получил штыковое ранение в область печени в Первую мировую войну. У него была парализована правая часть диафрагмы, из-за чего печень и опустилась. Никакого абсцесса там не было.
Помимо прочего, Андерсон учил меня бужировать мочеиспускательные каналы у стариков, страдавших сужением уретры (последствие недолеченной гонореи). Сам он очень любил цистоскопировать больных, то есть вводить цистоскоп в мочевой пузырь и через систему линз изучать его. У цистоскопа с двух сторон от оптической системы имеются две трубочки, заткнутые резиновой пробкой. Через них вводятся тонкие катетеры, которые можно провести до самых почек. Как-то раз Андерсон ввел цистоскоп одной больной и прильнул правым глазом к увеличительной системе. В этот момент женщина закашлялась, натужилась, резиновая пробка выскочила, и больная помочилась Андерсону в правый глаз. То, что он сказал по этому поводу, в печати привести невозможно.
Терапевтических больных Андерсон просто передал мне, и я был окружен тифом, паратифом и сыпняком, лихорадкой денге, возвратной лихорадкой, амебной и бациллярной дизентерией, пернициозной анемией, которую в то время не умели лечить, и прочими прелестями. Инфекционные больницы принимали только дифтерию, оспу, холеру и, кажется, скарлатину, поэтому дифтерии, например, я ни разу толком не видел и как-то раз послал одного ребенка в инфекционную больницу, потому что у него была температура и белая пленка в горле. На другой день звоню дежурной сестре и слышу в ответ, что ребенок здоров. «А белая пленка?» - спрашиваю я упавшим голосом. «Это не белая пленка, доктор, - отвечает сестра, вкладывая как можно больше яда в слово «доктор», — это овсяная каша».
Еще я хорошо помню случай с португальцем Эстрада. У него был рак легкого. Андерсон сказал мне: «Я считаю, что больным надо в этих случаях сразу же говорить правду. Они перестают бороться за свою жизнь и умирают скорее, что лучше и для них, и для их близких». Мы пошли вместе в палату, где лежал Эстрада. Андерсон подошел к нему и сказал «Послушайте, Эстрада. У вас рак легкого. Сделать мы для вас ничего не можем. Но я вам дам столько морфия, сколько вы захотите, чтобы чувствовать себя хорошо». Мы вышли и пошли в следующую палату. Через пять минут вбежала сестра: «Доктора, скорее к Эстрада». Мы вернулись. Оказалось, что Эстрада, как только мы вышли из палаты, схватил ножницы и всадил их себе в область сердца. В сердце он не попал, но пропорол плевру, и ему пришлось накладывать швы. Не всем, видимо, можно говорить правду.
