В памяти Федора сохранились разные воспоминания из камбоджийской одиссеи. Например, первая встреча с массовыми захоронениями.
"Случилось это в августе 1980 года. Жара стояла такая, что мозги плавились. Ук Сомарин, молодой чиновник отдела печати МИД НРК, курировавший нашу с Трубиным работу, привёз очередное приглашение. Вместе с группой западных журналистов для полноты политической палитры нас приглашали посетить место массовых захоронений в соседней с Пномпенем провинции Кампонгспы.
От приглашений из отдела печати МИД, облагодетельствовавшего нас недавно жильём и транспортом мы никогда не отказывались. А тут увидеть воочию свидетельства геноцида...
Разумеется, мы согласились. Разумеется, восторг обуял нас, потому что мы первыми должны были увидеть то, о чём только слышали.
Фильм "Поля смерти" вышел позднее и для показа в СССР был запрещён. Почему? - спросите вы.
Главный герой сказал, что вьетнамцы, загнавшие полпотовцев в джунгли, принесли в страну не свободу, а фашизм.
Обвинение - тяжкое!
Но в те годы и мы, и вьетнамцы именовались западной прессой "оккупантами".
Мы начали вязнуть в Афгане, вьетнамцы - в Кампучии.
Правда, в отличие от наших идеологов ханойские пропагандисты действовали тоньше. Не знаю, может быть, кто-то из них был очарован знаменитым полотном Верещагина "Апофеоз войны", но пирамиды из человеческих черепов среди тропических зарослей возводить они умели с необыкновенной художественной фантазией.
Мы приехали в местечко Пимро, где когда-то располагался агрономический колледж. Тишина вокруг была такая, что стрекот цикад резал уши. Несколько кхмерских товарищей из отдела печати. Несколько неизвестных товарищей из спецслужб Народной Кампучии. Наверняка, были и одетые в гражданское платье ханойские товарищи. Англичанка, два австралийца, три француза, немец, три канадских журналиста и мы с Павлом. Бредем, обливаясь потом, по заросшему высокой травой бывшему школьному двору. Мрачная коробка, когда-то жизнерадостного учебного заведения. Пол, покрытый пятнами коричневого цвета, над которым на пятнадцатисантиметровой высоте идут вмонтированные в стены металлические брусья. На некоторых остались ножные кандалы, на них всё та же ржа запёкшейся крови. Коллеги щёлкают затворами фотокамер. Павлик примеряется к бьющим в проемы окон лучам солнца. Эта огромная комната, ставшая массовой камерой смертников, хранит полумрак и ауру злодейства. Мы выходим во двор и дальше по тропинке направляемся к месту "недавно обнаруженного массового захоронения", как объясняют наши гиды на французском и английском языках. Первые человеческие черепа, сложены в аккуратные кучки по пять штук в каждой. Рядом живописно разложенные берцовые кости. На красноватом латерите, из которого состоит местная почва, белые, иссушенные солнцем и омытые тропическими ливнями человеческие кости - зрелище, бьющее по нервам своей беспощадностью. В разлитой тишине звон цикад превращается в скрипучую симфонию смерти, словно кто-то беспрестанно повторяет как заклинание - "Мементо мори"! Идём дальше под стремительно темнеющим небом. Наши гиды поторапливают, тревожно вглядываясь в надвигающий тропический ливень. До главного зрелища метров сто. Но вокруг только огромное поле смерти с развёрстыми могилами. Их много - десятки, а может сотни.
Перед нами вырастает вот зелёная стена из увитого лианами бамбука, за которым выложена самая изощренная пирамида из черепов. По сравнению с ней зловещий холм, составленный тамерлановым воинством, и почти фотографически прописанный на верещагинском полотне, кажется маленьким бугорком. Прямо перед этой страшной рукотворной горой, огромная яма с булькающей гнилой водой зеленоватого оттенка. Смрад ужасный. Кого-то из группы выташнивает. Павлик близок к обморочному состоянию. Я чувствую, что начинаю сходить с ума.
- Пашка, - кричу я оператору, что неуместно в этой обстановке, - снимай геноцид! Вот он! Вот!
Показываю ему на не весть, кем брошенную на эту пирамиду смерти детскую соску и мужскую расчёску.
Право, не знаю, кто это сделал. Но такой наглядной пропаганды я больше не встречал нигде и никогда. Снимает Павел, снимают все остальные. И в этот момент с небес на нас обрушиваются потоки дождя. Трубин закрывает своим могучим торсом кинокамеру.
- Шеф, срочно беги к машине за плёнкой, иначе останемся без камеры.
Делать нечего. Я бреду под окружающей меня со всех сторон водой наискосок через поле, к стоящей на дороге у въезда в бывший колледж нашей канареечной "Ладе". Неожиданно проваливаюсь под землю. Понимаю, что свалился в могилу. Пытаюсь выбраться из нее. Рука упирается во что-то сколькое и округлое. Боже мой! В руке у меня череп. Крик застревает в глотке.
Я не знаю, как выбрался из этой ямы. Как заставил себя дойти до машины и взять в багажнике рулон полиэтиленовой плёнки. Не знаю, как шёл обратно к зелёным зарослям, за которыми скрывалась пирамида смерти.
Когда я пришёл с плёнкой к сбившейся кучке журналистов и наших гидов, ливень прекратился также внезапно, как начался. От моих джинсов и рубашки повалил пар. Я отдал плёнку Павлику и молча побрёл по начинающей тут же просыхать тропинке в обратный путь.
Я был сыт по горло зрелищем, выставленной напоказ смерти. Этому, умело срежиссированному и смонтированному гениальными декораторами, перформансу. Его еще долгое время будут показывать доверчивым или циничным журналистам, для которых это всего лишь удачный объект съемки, за которую им отвалят кучу денег. Этот рукотворный апофеоз человеческой жестокости. Такой вот геноцид, твою мать!".
Они вернулись в Пномпень ближе к вечеру, и всю дорогу Федор молчал. В городе кто-то из посольских сказал, что в Москве умер Владимир Высоцкий. В магазине для дипломатов они купили три бутылки джина. Напиток был тот ещё. С мутным осадком на дне. Видать остался со времен падения лонноловского режима. Им впрочем, было всё равно. Пашка поставил кассету с "банькой по черному" и они пили этот сомнительный джин прямо из горлышка. Не умерли, однако. Джин был хоть и просроченный, но не суррогатный.
Вот так они тогда работали.
Свободное копирование
