Наконец, числу к десятому я почувствовал, что пора собираться. Повторение маневра: знакомый знакомого провел меня в вагон — но на полках все спали, и где-то в районе Бологого меня выловил контролер, взял с меня штраф размером в стоимость билета; квитанция об уплате давала право беспрепятственно доехать до Москвы. А еще считается, что времена и нравы были бесчеловечные.
Теперь — на Запад.
Первая пересадке была в Минске. В январе 1946 года там можно было увидеть только отсутствие города и невозможность жизни. Разрушено было все. Исключения, правда, были. Во — первых, наспех восстановленный вокзал. Затем, на вокзальной площади стояло нерушимое железобетонное сооружение, наподобие дота, воздвигнутое во время оккупации; на его стене было начертано огромными, хотя и побледневшими готическими буквами: ABORT. На языке Гёте это значит, что тут отхожее место. (Пусть тень великого Гёте простит мне эту выходку, я говорю сейчас об ощущении еврейского мальчишки — лейтенанта в первую послевоенную зиму.) Среди развалин копошились военнопленные. На бывших улицах попадались горожане. Где они ютились — непонятно. Где-нибудь под землей, наверное. Над руинами как ни в чем не бывало возвышался Дом Правительства.
Вторая пересадка — в Бресте.
Я добираюсь туда простуженный, с высокой температурой, в полном одурении. К счастью, у меня есть адрес — в Бресте заведует музыкальным училищем ученик Слонима, только что окончивший консерваторию. Он принимает меня сердечно, кормит, поит, оставляет ночевать. Оказывается, что он в Бресте — человек видный, училище училищем, но он дает еще частные уроки жене военного коменданта станции Брест. Поэтому с билетом на заграничный поезд проблем не будет, а пока, вечерком, я сквозь гриппозную муть слушаю всякие комендантские истории.
…Вот коменданта извещают, что через Брест проследует персональный поезд Маршала Жукова — с самим Маршалом внутри. Ну, приняты положенные меры — почетный караул, оркестр, оцепление, все как положено. Комендант готов встретить, приветствовать, рапортовать. Трепетать. Поезд подходит к перрону, останавливается. Никто оттуда не выходит, ну, совсем никто. Все ждут. Поезд загадочно и страшно безмолвен. Летучий Голландец на рельсах…
Вдруг, невесть откуда взявшись, к коменданту сзади подходит невысокий мужик в цивильном, воротник поднят, шляпа, как полагается, надвинута — а из укрытия выглядывает знаменитая нижняя челюсть. «Ты что!» — говорит маршал — и из дальнейшего высказывания я не решаюсь воспроизвести ни слога, поскольку краткая и мужественная речь военачальника состоит из сплошного мата. Пафос ее сводится к тому, что комендант допустил грубую оплошность, учинив парадную шумиху. Комендант ни жив ни мертв: крутой нрав маршала известен всей армии. В гневе может и расстрелять!
На этот раз, однако, обошлось. Верно, некогда было.
Свободное копирование
