И возвращается ветер... - 1

«И возвращается ветер…»

1978 г.

Говорят, если внезапно поднять водолаза с большой глубины на поверхность, он может умереть или, во всяком случае, заболеть такой болезнью, когда кровь кипит в жилах, а всего точно разрывает изнутри. Нечто подобное случилось со мной темным декабрьским утром во Владимире.

Начинался обычный тюремный день, очередной в бесконечной веренице однообразных тюремных будней. В шесть часов, как водится, с хриплым криком прошел надзиратель вдоль камер, колотя ключами в дверь: "Падъ-ем! Падъ-ем! Падъ-ем!" В серых сумерках камер зашевелились зэки, нехотя вылезая из своих мешков, выпутываясь из наверченных одеял, бушлатов, курток. Провались ты со своим подъемом!

Заорал репродуктор. Раскатисто и торжественно, словно на параде на Красной площади, заиграл Гимн Советского Союза. Холера его заешь, опять забыли выключить с вечера. "Говорит Москва! Доброе утро, товарищи! Утреннею гимнастику начинаем с ходьбы на месте". Черт, поскорее выключить! Каждый день в этой стране начинается с ходьбы на месте.

Зимнее смурное утро и на воле-то приходит, точно с похмелья, а в тюрьме и подавно нет более паскудного времени. Жить не хочется, а этот день впереди - как проклятье. Недаром поется в старой арестантской песне:

Проснешься утром, город еще спит.

Не спит тюрьма - она давно проснулась.

А сердце бедное так заболит.

Как будто к сердцу пламя прикоснулось.

По заснеженному двору от кухни прогрохотал "тюрьмоход" - тележка с бачками, повезли на разные корпуса завтрак. Слышно, как их разгружают внизу и волокут по этажам, грохоча об пол. Хлопают кормушки, гремят миски, кружки. Овсяная каша, хоть и жидкая, но горячая. Кипяток же и подавно хороший малый, старый приятель. Где-то уже сцепились, матерятся - недодали им каши, что ли? Стучат об дверь мисками. Поздно, зазевались - завтрак с лязгом и грохотом, словно битва, прокатился дальше по коридору в другой конец. Кто теперь проверит, кто докажет, дали вам каши или нет? Совать надо было миску, пока кормушка открыта.

Обычно по утрам, после завтрака, повторял я английские слова, выписанные накануне. Два раза в день повторял - утром и перед отбоем. Это вместо гимнастики, вместо ходьбы на месте, чтобы расшевелить сонные мозги. Потом, уже днем, брался за что посложнее. Только что устроился я на койке со своими словами, поджав под себя ноги, как открылась кормушка: "Десятая! Соберитесь все с вещами!" Этого-то нам и не хватало, начался проклятый денечек. Собирайся, да тащись, да устраивайся на новом месте - пропал день для занятий. Куда бы это, однако? Никогда эти бесы не скажут, вечная таинственность.

- Эй, начальник, начальник! Матрасовки брать? А матрацы? А посуду? - Это уже наша разведка. Если матрацы брать - значит, на этом корпусе куда-то. Если не брать - значит, на другой, а куда? Если матрасовки брать - значит, на первый или на третий: на втором свои дают и посуду тоже.

- Все забирайте с собой, - говорит неопределенно начальник, туману напускает. Братцы, куда же это нас? Может, в карцер или на работу опять, на первый корпус? Опять, значит, в отказ пойдем, поволокут на строгий режим, на пониженную маржу. А может, просто шмон? Это вот не дай Бог, это хуже всего. Книжки у меня распиханы по всей камере на случай шмона, всякие запрещенные вещицы - ножичек, несколько лезвий, шильце самодельное. Все сейчас заметут.

И заметались все! У каждого же своя заначка, своя забота. Скорее в бушлат, в вату засунуть - может, не найдут. В сапог тоже можно - да нет, стали последнее время сапоги брать на рентген. Человек не допросится на этот рентген, а сапоги - пожалуйста. Батюшки, сапоги! Я же их в ремонт сдал.

- Начальник! Звони насчет сапогов - в ремонте у меня сапоги. Без сапог не пойду, начальник!

Я этого ремонта два месяца добивался, жалобы писал, требовал, бился, только взяли - и на тебе! Вернуть бы живыми, не до ремонта теперь, все к черту полетело. Хорошо, хоть позавтракать успели - к обеду, может, будем уже на новом месте. Куда ж это, однако, нас гонят?

Барахла у меня скопилось жуть, полная матрасовка. Казалось бы, какие вещи могут быть у человека в тюрьме? А и не заметишь, как оброс багажом. Освобождались понемногу ребята, уезжали назад в лагеря и бесценные свои богатства норовили оставить здесь, в наследство остающимся. Грешно увозить из тюрьмы то, что с таким трудом удалось протащить через шмоны. Каждая лишняя вещь - ценность. Вот три иностранных лезвия - за каждое из них можно договориться с баландером, и он будет неделю подогревать наших в карцере - три недели жизни для кого-то, может, и для меня. Тетради общие - тоже ценность, поди их достань. Три шариковые ручки, стержни для ручек, главное же - книги, не дай Бог шмон! Все его богатство скопилось у меня в опасном количестве, и никак я не мог исхитриться передать его кому-нибудь, кто остается дольше меня в тюрьме. Не попадал я с ними в одну камеру - не везло.

Но, в общем-то, похоже было, что просто переводят нас всех в другую камеру, а потому забрали мы и мыло, и тряпки свои, и веревочки всякие - на новом месте все очень пригодится, особенно если в камере раньше сидели уголовники. После них, как после погрома: камера грязная, все побито и поломано, дня два чинить и чистить, мыть да скрести - и ни тряпок, ни мыла у них обычно не водится, поэтому даже половую тряпку забрали мы с собой.

Тьфу, ну, кажется, собрались. "Готовы?" - кричит начальник из-за двери. "Готовы!"

Дверь открылась, и корпусной вдруг, указав на меня пальцем, сказал коротко: "Пошли со мной". Мать честная, куда же это? Не иначе как в карцер. И, цепляясь в уме за всякие возможности и варианты, спросил я только: "Матрац брать?" - "Бросьте в коридоре". Так и есть, карцер. За что ж это? Ничего же не делал. Голодовку объявлю!

Спускаемся вниз, на первый этаж, поворачиваем не к выходной двери, а в коридор - так и есть, карцер! Нет, прошли мимо, идем по коридору. Значит, шмон, к шмоналке идем. Ну, холера, сейчас все отберут. Как бы им голову заморочить? Говорю первое попавшееся: "Начальник, сапоги давай, сапоги в ремонте!" - "Послали уже". Послали? Зачем же послали за сапогами, если только шмон? Может, этап?

Заходим в комнату для шмонов. Там уже шмонная бригада Петухова - ждут, как шакалы, сейчас все отметут. "Так, - говорят, - мешок положите здесь, а сами раздевайтесь". Раздели, как водится: ощупали каждую вещь по швам, в телогрейке одно лезвие было спрятано - не заметили, слава Богу, неделя жизни кому-то. "Одевайтесь". Выводят в коридор, запирают в этапку. Черт, значит, этап! Как же я потащусь со своим барахлом по этапу? Я и сам-то еле двигаюсь. И пропадет теперь все - на каждой пересылке шмон. Как обухом по голове. Куда бы это? Эх я, дурак, тряпку половую взял и мыло. Сапоги! Заиграют сапоги, потом ищи. "Начальник, сапоги давай, сапоги в ремонте!" - "Послали уже".

Надо хоть ребятам дать знать, но как? Этапка самая крайняя, надо мной никого, унитаза нет, кружки у меня нет, тьфу! Написал карандашиком на стене по-английски: "Этапирован неизвестно куда", фамилию и число. Но это мало - когда еще заметят? Надо бы крикнуть как-то. Может, в баню поведут перед этапом? Но вот уже открывается дверь - так скоро? А баня? Нет, идем к выходу. Поворачиваем за угол, идем к вахте. Ну, только здесь и крикнуть. Пятнадцатая камера как раз надо мной. Изо всех сил заорал я вдруг, аж Киселев отпрыгнул от меня со страху.

- Пятнааадцатая, Егооор, меня на этап увозят! На этап забрали! Пятнааадцатая!

Тут они опомнились и втолкнули меня в двери вахты: - Тише, что орешь? В карцер захотел? - Какой карцер... Ври, начальник, не забирайся, где ты меня на этапе в карцер посадишь?

В большой комнате на вахте - не то в красном уголке, не то в раздевалке для надзирателей - посадили на стул. "Сидите!" Тут появился наш воспитатель, капитан Дойников, какой-то сам не свой, торжественно-грустный. Я к нему:

"Гражданин начальник, куда?" - тихо так, чтоб никто не слыхал. Мнется, глаза отводит: "Не знаю, нет, право, не знаю. На этап". - "Да бросьте вы все темнить, тайны разводить - куда?" - "Честно, не знаю, не мое дело. Сказали, на этап - в Москву, наверно". Знает все, бес, по лицу видно. "А вещи мои?" - "Уже в машине". Неслыханно! Кто же это за меня вещи таскает, неужто конвой? Да, сапоги. "Скажите, чтобы сапоги принесли, сапоги у меня в ремонте". - "Принесут". - "Да как принесут? Уже на вахте, сейчас ехать!"

А он так тихо вдруг говорит: "Не нужны, вам больше сапоги". Что бы это значило? Как так может быть, чтоб сапоги не нужны были? И я ему тихо: "Откуда же вы знаете, что сапоги не нужны, если не знаете, куда еду?" Смутился.

Не надо было этого говорить, и так понятно, что творится нечто необычное: этапы никогда с вахты не отправляют, а прямо внутрь воронок заходит, там и грузят. И вещи сами снесли, и сапоги не нужны, на волю, что ли, освобождать, что ли, будут? А может - наоборот? Тогда тоже сапоги не нужны.

- Ну что ж, прощайте, не поминайте лихом, - говорит капитан. Ведут прямо к выходу на волю, открывают дверь. Оглядеться не дают - вокруг люди в штатском. А, КГБ! Понятно - не на волю, значит. "Сюда, пожалуйста, в машину". Прямо у ворот стоят микроавтобус и какие-то легковые машины. Снег утоптанный, темный. Где же воронок? Нет, сажают в микроавтобус - чудеса! Внутри, на заднем сиденье, лежит мой мешок в тюремной матрасовке. Окна плотно зашторены, вокруг кагебешники в штатском. Предупреждают: в дороге шторы не трогать, в окно не выглядывать. Спереди, между нами и шофером, тоже шторки плотно задернуты, но снизу не прикреплены, болтаются - значит, на ходу будет трепыхаться, что-нибудь да увижу. Ждут еще какого-то начальника, он садится спереди, с шофером, хлопает дверца, колышутся шторки - тронулись. Развернулись, повернули еще раз, пошли.

Эх, черт, слышали ребята или нет? Должны были слышать - орал я громко. Куда же, однако, меня везут? В Москву? Дойников сказал - в Москву. Но мог и соврать. А куда же меня везти? Почему в микроавтобусе, а не в воронке? Почему не нужны сапоги? А что, очень даже могут. Завезут сейчас в лесок за городом и - при попытке к бегству...

Машина же наша неслась тем временем с сумасшедшей скоростью. Шторки спереди вздрагивали, развевались, и, к удивлению своему, я вдруг заметил впереди нас милицейскую легковую машину с мигающим фонарем на крыше. В ней два офицера милиции. Один, высунув из окна руку с палочкой. разгонял с нашего пути машины. Что за дьявол – может, случайное совпадение? Нет, минут через пять вновь сильно всколыхнулись занавески спереди и вновь та же машина с тем же фонарем. Покосившись украдкой назад, увидел я равномерное мелькание света на задних шторках - значит, и сзади шла милицейская машина. А мы неслись и неслись вперед на предельной скорости, даже боязно становилось - не перевернуться бы, зима все-таки, скользко. И вновь на повороте взметнулись шторки, и все та же милицейская машина впереди. Сзади же свет мелькает непрестанно. Да, вот это чудеса! Так только члены правительства ездят. Никогда еще меня так не этапировали. Куда же это они меня?

Чекисты же мои переговаривались между собой, на меня взглядывали редко, только двое, что сидели с боков от меня, были настороже. И как ни вглядывался я в их лица да в дорогу впереди сквозь щель в занавесках - ничего не мог почерпнуть нового. Ну что ж, в лесок так в лесок - в Москву так в Москву, что я мог поделать, что предпринять? Ну, стало быть, и думать об этом нечего - что будет, то будет.