Начало занятий

    Настал 1859 год - тринадцатый год моего рождения - самый тяжелый в моей жизни. Он не был тяжелым по своим последствиям. По своим последствиям его можно считать чуть ли не счастливым. Он был тяжелым по тем тяжелым нравственным мукам, которые мне пришлось испытать. Многие думают, что нравственных страданий у детей не бывает, а бывают лишь маленькие, быть может, и большие огорчения, а страдают глубоко лишь взрослые люди. Но они ошибаются. Страдания одинаковы, но причины не однородны.

    Первое мое горе - была разлука с двумя существами, которые мне были дороже всего на свете - Зайкой и няней. Зайку отняли от нас и передали в руки гувернанток, няня переселилась в нижний этаж и стала министром без портфеля, а меня начали дома готовить в Школу правоведения, куда осенью меня решено было определить.

    Задача эта едва ли была осуществима, ибо я никакой подготовки не имел. То, что я знал, я приобрел, можно сказать, случайно, с ветра. Говорил, читал и писал я плохо по-русски, кое-как по-немецки и совсем хорошо по-французски. На этом языке в те времена больше всего говорили и дома, и в обществе, и я знавал немало русских бар, и даже государственных людей, которые по-русски говорили с грехом пополам, а писали и того хуже. У нас была громадная библиотека, состоящая в основном из томов по-французски; пользовались библиотекой только Жорж и я. Читал я из нее все, что попадалось мне на глаза, но преимущественно французские романы.

    О географии и истории я имел самые смутные сведения, и то только из истории Франции; географию преподавали дома сестре по-французски, и я помню, как т-11е Марис возмущалась, когда Зайка назвала Белое озеро Белым, а не «Биэло», как значилось в книге. Знал я еще первые четыре правила арифметики, которым научился, играя с нашим бухгалтером, внуком няни. Закону Божьему меня могла научить няня, а ее понимание Бога сформировалось жизнью, а не церковью. Она понимала Царя небесного приблизительно таким, каким был Царь земной, т. е. скорее карателем, чем милостивцем; я, по крайней мере, не помню, чтобы она когда-нибудь говорила о Его милосердии, а, напротив, когда кто-нибудь уповал на Него, качала скептически головою: «Бог поможет! Держи, батюшка, карман шире! Поможет он, как же!» Или: «На Божьей помощи, брат, до Казани не доедешь. Лучше сам о себе позаботься. Вернее будет».

    Ни в какую справедливость Божью она не верила, но зато знала, что неправедност-ь наказывалась.

    - Пойду, отслужу молебен,  - бывало, скажет кто-нибудь.

    - Стыдись! Что он тебе, Бог-то, исправник, что ли? Наблудила, а потом думаешь свечой или молебном его подкупить. Шалишь! Этого подкупом не возьмешь. Не таковский!

    К святым относилась скептически:

    - А кто их знает, кто они такие, что при Самом в услужении? Важное дело. И Максим и Калина к самому Папеньке поставлены, а разве он послушает их глупые речи?

    Вот все, что я знал, и с этими сведениями я приступил к подготовке с приходящим учителем в Школу правоведения…

    После того как Зайка перешла к гувернанткам, а няня перешла жить вниз, я остался в детской один. И так как теперь там для одного было места «больше, чем достаточно», то из разных углов перенесли в детскую разные чемоданы и сундуки, вследствие чего для стола, на котором я мог бы писать, места не оказалось.

    Я об этом сказал дворецкому; тот, ввиду того, что комната мне была назначена самим отцом, доложил ему, но отец даже не пришел взглянуть, а сказал:

    - Глупости, какой ему еще письменный стол! Министерские, что ли, бумаги будет писать? Может писать на простом.

    И я стал пропащий человек. Решение вопроса, на чем готовить уроки, стало роковым.

    С самими уроками дело наладилось. В часы, когда приходил учитель, брат Саша был в министерстве на службе, и я занимался с учителем в его комнате. Но где готовить заданное? Иду с книгами, тетрадями, карандашами, перьями и чернилами в столовую и принимаюсь за работу.

    - Помилуйте, тут нельзя,  - говорит дворецкий,  - сейчас накрывать начнут.

    - Да где же мне писать?

    - У вас, сударь, на то своя комната.

    - Да там стола нет.

    - Этого я не могу знать, я папеньке докладывал. Не приказали.

    Продолжаю писать.

    - Извольте очистить место, а не то папеньке доложу.

    Собираю свои вещи и перебираюсь в одну из гостиных. Слава Богу, она пуста! Раскладываюсь и сажусь писать.

    - Ты никак совсем с ума сошел,  - набрасывается проходящая Ехида.  - Вот и пятно на столе сделал. Этакая неряха!

    - Это не я сделал, это ракушка в самом мраморе. Вы бы прежде посмотрели.

    - Как ты смеешь мне делать замечания?

    - Я…

    - Молчать! Пошел вон…

    - Мне нужно готовить уроки.

    - Еще смеешь возражать!

    - У меня стола…

    - Ну я пойду жаловаться отцу, он с тобой справится.

    Я готов Ехиду убить, поспешно собираю вещи и, стараясь не плакать, удаляюсь. Куда? Да туда, откуда снова выгонят. Уроки, конечно, не приготовлены.

    - Вам-с не угодно заниматься,  - говорит учитель.  - Прекрасно-с! Так и запишем. Что же? Могу и не ходить. Деньги напрасно от ваших родителей брать не в моих принципах…

    - У меня нет стола…

    - Постыдитесь, хоть бы не лгали. Столов тут на целый полк хватит, а у вас нет стола!

    И слоняешься из комнаты в комнату, и опять неприятности с учителем и со старшими. Я брожу по дому днем, пытаясь угадать, откуда может прийти опасность; по ночам я плачу. Больше всего меня возмущает несправедливость. Это не моя вина, что я ничего не знаю, не моя вина, что у меня нет письменного стола, за которым я мог бы работать. Виноваты в этом те, которые теперь мучают меня, мучают меня всеми доступными им способами. Глупые, подлые люди, и я всех ненавижу, кроме няни и Зайки.

    Я начинаю ненавидеть всех, а что значительно хуже, я не умею этого скрывать, и мою ненависть инстинктивно чувствуют, и это озлобляет против меня.

    Однажды, это был день, когда я много плакал, Миша вошел в детскую. Он не любил показывать свою нежность, и мне это нравилось, но в этот день он, по-видимому, заметил, что я был очень подавлен.

    - Занимаешься?

    Мне хотелось плакать, и дабы этого не случилось, я только кивнул головою, не глядя на него, чтобы он не заметил.

    - Ничего, Тигра Лютая. Не тужи! Терпи, казак, атаманом будешь! И меня в школе немало цукали!  - Он встал, направился к двери, но остановился.

    - Не тужи! Я поговорю с отцом.  - И он вышел.

    Я узнал от Калины, что он действительно говорил с отцом, но отец ответил, что мной все недовольны, что я мало занимаюсь и непослушен.

    - Няня избаловала его. Ему нужна дисциплина. Я начну заниматься с ним сам. Тогда все будет лучше.

    - Он хил и бледен,  - сказал Миша.

    - Да, ты прав. Ну пусть ездит верхом; переговори с Транзе, быть может, он согласится давать ему уроки,  - он уже ездит недурно.

    И я три раза в неделю стал ездить в манеже с самим Транзе! Понимаете ли, с самим известным Транзе!