… С образом Old English и с образом, созданным Арлиссом, с {301} образом сеньора Салдивара сплетается образ еще одного старого грешника и тоже самоубийцы.
Этот — тоже из пьесы.
На этот раз — Кроммелинка.
Из первого акта «Златопуза», этого странного произведения необыкновенного автора.
Сам грешник не появляется на сцене. Только вокруг золота его наследства вертится пьеса.
Мы заняты здесь вопросом о самоубийствах.
Довольно сложный способ обходного типа самоубийства я однажды проделал над собой.
Интересно отметить, что исход попытки сейчас еще неясен.
Хотя дело и очень похоже на фиаско.
Не потому ли в Кремлевке одной из первых книг после инфаркта миокарда я перечитывал «Идиота».
Не из-за заглавия…
А из-за сцены неудачного самоубийства Ипполита.
Мастер ставить героя в нечеловечески постыдные положения, именно в «Идиоте» Достоевский превосходит самого себя.
Настасья Филипповна, Ганичка и деньги.
Вся история любви Рогожина.
Почти все положения, в которых оказывается князь Мышкин, от сцены приезда до речи его в доме Аглаи.
И среди этих сцен, пожалуй, наиболее трагически унизительная — фиаско Ипполита после широковещательного «эксгибиционизма» с чтением исповеди-завещания.
… Я решил это сделать не в порядке повешения, не закуриванием динамита, не объевшись запрещенной диетой, не пистолетом и не ядом.
Я решил загнать себя насмерть работой.
В «Американской трагедии» Драйзера меня очень пленяла игра рока.
В своем treatment для «Парамаунта» я всячески выпячивал эту линию.
Клайд идеально обставляет убийство Роберты.
Затем совершается пресловутый «change of heart», перемена его намерений на лодке.
Вслед за этим — действительно несчастный случай, в котором {302} гибнет Роберта.
И неумолимые зубчатые колеса раз пущенной в ход машины злодеяния, которые уже дальше в цепь улик обращают против Клайда все то, что было им предпринято в плане совершения убийства.
Раз пущенная в ход, роковая машина преступления автоматически идет своим ходом — хочет ли или не хочет, противится ли ей или избегает ее раз пустившее ее в ход преступное намерение.
Своего рода джин с черепом и костями на бутылке, из которой он вырывается.
В основе любезного мне этого образа — живое впечатление.
Конечно!
Ведь не впервые у меня фигурирует этот образ неумолимого, автоматического, машинизированного хода.
До этого таким же слепым, неумолимым ходом движется безликая, без лиц (без крупных планов!) шеренга солдат вниз по Одесской лестнице.
Одни сапоги!
А позже — опять безликая, бездушная машина — прародительница гудериановских танковых полчищ — лавина железной «свиньи» тевтонских рыцарей в «Невском».
Снова без лиц. На этот раз физически закрытых шлемами, где глазные щели повторяют контуром бойницы будущих «тигров» и «пантер».
А дальше — роковой путь Владимира Андреевича под исступленный рев опричников, неумолимо черных, снова как рок, снова с закрытыми лицами ведущих его траурным хором к гибели.
… Когда-то я себя спрашивал: что самое страшное?
И самое страшное рисовалось мне живым воспоминанием железнодорожных путей под Смоленском в гражданскую войну.
Количество путей неисчислимо.
Количество товарных составов на них… еще более неисчислимо.
Вероятно, так не говорят. Но количество их именно таково.
Гигантская пробка, в которую зажаты эти темно-красные змеи, рвущиеся вслед наступающим армиям.
Пока что они притихли у Смоленска, но ежеминутно готовы потоками ринуться дальше.
Товарные поезда, как необъятной длины киты, лежат в заводи холодных рельсов запасных путей Смоленска.
{303} Гляньте на их спины с тонкого мостика, переброшенного через их ширину.
Длина их вправо и влево скроется вдали и сольется с пылью отдаленных разъездов, ушедших во тьму.
Так, сливаясь со мглой, исчезают без конца огни Лос-Анжелоса (города в 90 километров длины), когда, кружась, спускается самолет. Пронзительно болят барабанные перепонки.
Стучат виски…
Так же стучат виски, когда стараешься охватить это ночное марево чешуйчатых спин эшелонов. В темноте они движутся взад и вперед.
Забавно и хрипло играют в темноте рожки стрелочников.
Не они ли навели меня на мысль о ночных дальних свиристелках в ночной сцене, в канун Ледового побоища в «Невском»?
Не менее необъятен и страшен этот парк неодушевленных и все же подвижных чудовищ, когда снизу между рельсами и под колесами их пробираешься в поисках своей теплушки.
Я живу в двадцатом году в теплушке на путях.
Хотя работаю я в Политуправлении фронта, но город Смоленск так перенаселен, что часть из нас продолжает обитать в теплушках.
Со стуком из темноты в темноту проскальзывают плотно зажатые двери теплушки. Или проносятся линией пунктира, какой чертят эти пути на картах, бледные прямоугольники раскрытых вагонов порожняка.
Стучат молотки по осям, как в кошмарах Анны Карениной.
В темноте хрипят рожки.
И, мерно привскакивая, как в странном танце, переводятся стрелки.
Красный свет меняется на зеленый.
Зеленый — обратно в красный…
Но самое страшное не это.
Не ночные часы поисков своего вагона вдоль километров молчаливых вагонов,
не страшная жара раскаленных крыш под полуденным солнцем, когда лежишь больной…
но хвост эшелона, длинного, бесконечного, в десятки и десятки вагонов длиной, хвост эшелона, который, пятясь назад, тупой мордой последнего вагона движется на вас.
Мерцает красный «тыльный» фонарик одиноким невидящим глазом.
{304} Ничто его не остановит.
Ничто не может его удержать.
Далеко на другом конце — машинист.
И с его места он ничего не видит.
Противник. Жертва. Случайный встречный. Все могут оказаться на его пути.
Но ничто не остановит медленного движения красного неморгающего глаза, торчащего из тупого рыла последнего вагона, носом своим въедающегося в сумерки…
Сколько раз в часы блужданий моих по путям так предательски, еле‑еле постукивая, как бы прокрадываясь, из темноты в темноту, то на меня, то мимо меня, то рядом со мной шныряли ночные чудища эшелонов…
По-моему, это они, их неумолимый, слепой, беспощадный ход перекочевали ко мне в фильмы, то одеваясь солдатскими сапогами на Одесской лестнице, то обращая свои тупые рыла в рыцарские шлемы в Ледовом побоище, то скользя в черных облачениях по плитам собора вслед свечке, дрожащей в руках спотыкающегося Владимира Старицкого…
Из фильма в фильм кочует этот образ ночного эшелона, ставшего символом рока.
В «Американской трагедии» — это образ сперва инерции преступления, затем — ход бездушного автомата правосудия и закона…
Позже я сам в цепких лапах ожившего образа.
Запал моего намерения заложен осенью сорок третьего года.
Начало сорок шестого года снимает плоды.
Это, вероятно, самая страшная осень в моей жизни.
Если не считать двух катастроф:
гибель «Мексики»
и трагедию «Бежина луга».
Свободное копирование
