Приложение. Объяснения предыдущего
(написано в 1966 году при перечитывании своих дневников)
2/VII 39. В этот день ко мне впервые после тюрьмы пришел Михаил Моисеевич Майслер, незадолго до того выпущенный из тюрьмы не без моего участия.
Михаил Моисеевич несколько лет заведовал нашей редакцией. Он был нам не совсем свой, немного посторонний – потому что не литератор, не журналист, над рукописями не работал – но мы все любили его! Это был человек скромный, правдивый и чистый. Литературу и нашу работу он уважал до чрезвычайности и у него хватало такта не вмешиваться и не учить нас искусству, которому учил нас Маршак. Но, не вмешиваясь в специальное литературное дело, он искренне жил успехами и неудачами редакции, книгами, авторами, всегда старался оберечь нашу работу от бюрократических помех, а для нас достать путевку в санаторий, талоны в столовую. Он видел, что работаем мы не по-служебному, что редакция – дело нашей жизни, которому мы отдаемся вполне и старался объяснить это высшему начальству.
Это был молодой человек, лет 30-ти, очень черный, очень глазастый, по происхождению – польский еврей; в прошлом – комсомолец-подпольщик, бежавший из Польши в Советский Союз, принявший советское гражданство и вступивший в партию.
Он всегда умел, не гнушаясь черной работы и не заботясь высоким чином, помочь нам в тяжелые авральные дни составления плана или срочной сдачи рукописей, бегая самолично в библиотеку за справками или на вокзал к Стреле, чтобы отправить с проводником дополнения к плану… Он понимал, что кресло заведующего не делает из него знатока литературы – но один раз смущенно признался, что больше всего на свете любит Мицкевича и как-то целый день читал нам его по подлиннику.
Однажды он накричал на меня, но крик этот был далеко не начальственный.
Убили Кирова. Все чувствовали, что на город надвигается грозная туча – и особенно темными были в ту зиму ленинградские зимние дни, и какое-то особенно острое чувство небезопасности владело всеми. Словно идешь по пустой улице ночью и все время оглядываешься: чьи-то шаги за спиной. Но при этом все мы были еще молоды и легкомысленны, а я к тому же очень несдержанна.
Не помню, на какой стадии разгрома, после выселения дворян или до, после ареста нашей близкой приятельницы, Р. Р. Васильевой[1], или до – в нашу тихую комнату утром вошел Михаил Моисеевич и с озабоченным видом ро здал нам новые длиннейшие анкеты.
Вчитавшись в вопросы на первой странице, я сказала:
– Какие подробности – о тетушках, бабушках! Наверное, начальство при помощи новых анкет желает выяснить, не мы ли убили Кирова…
Михаил Моисеевич глянул на меня сердито из-под очков черными блестящими глазами, ничего не сказал и вышел.
Это было утром. А в конце редакционного дня, то есть, когда давно уже наступил вечер, он, увидев что я одна, внезапно вошел в тихую комнату, захлопнул за собой дверь на французский замок, сел напротив меня и сказал:
– Вы понимаете, что Вы говорите?
– Вы это о чем?
– Вы слышите себя? Вы понимаете, кому и что и когда вы говорите?
– Да вы про что это, Михаил Моисеевич?
Он напомнил мне мою утреннюю фразу об анкетах.
– Михаил Моисеевич, ведь это была шутка!
– Не время шутить.
– Да ведь кругом были все свои!
– Да? Вы думаете? А вы понимаете, что в редакции есть люди, которые слушают каждое слово – особенно ваше слово, вы-то уж давно на примете! и особенно теперь… Не можете ли вы несколько помолчать, ну, например, не острить хотя бы?
Говорил он резко – но я вдруг к моему удивлению увидела, что в его больших черных глазах стоят слезы. Чтобы скрыть их, он поднялся, рывком отвернул замок, рывком распахнул дверь и вышел.
Непосредственно после убийства Кирова гроза миновала редакцию – если не считать ареста Р. Васильевой, близкого нам человека, и требования со стороны начальства к ее редакторам, А. Любарской и З. Задунайской, чтобы они прекратили с ней переписываться. Но весною 1937 года была уволена я (что меня, как впоследствии оказалось, спасло от более серьезной кары), осенью – арестованы Шура (А. И. Любарская), Туся (Т. Г. Габбе), изгнаны за связь с «врагами народа» Зоя, Рахиль Ароновна Брауде (наш секретарь), Анна Абрамовна Освенская (младший редактор) и несколько человек детских писателей. Ареста С. Я. ждали со дня на день. Все мы вместе назывались «контр-революционная группа Маршака, вредительствовавшая в детской литературе», нас поносили в газетах и на собраниях – в издательстве и в Союзе.
Обсуждали наши преступления разумеется и на закрытом партийном собрании в издательстве. Так как члены парторганизации – такие как профессиональный доносчик и провокатор Г. Мишкевич, сбитый с толку и потерявшийся человек Л. Криволапов[2], темный, невежественный Н. Комолкин, проныра и тупица Д. Чевычелов – сами были организаторами уничтожения редакции, они, естественно, не пожалели на этом собрании красок, чтобы изобразить наши черные дела.
Михаил Моисеевич Майслер поднялся со своего места и сказал:
– Это неправда. Эти люди не вредители. Я близко наблюдал их работу в течение нескольких лет. Это самоотверженные, честные и талантливые люди. А вредители те, кто уничтожил этот коллектив.
У Михаила Моисеевича было двое детей и все-таки он встал и произнес эти слова.
Его мгновенно исключили из партии и арестовали тоже очень быстро – кажется, дня через четыре – по обвинению в шпионаже.
Впоследствии, оглянувшись назад, я поняла систему: если человек заступался за кого-нибудь письменно – ну, скажем писал письмо Сталину или прокурору, объясняя, что такой-то не виноват; если он хлопотал за друга, объяснялся с прокурорами и пр. – его за это как правило не преследовали. Но стоило человеку открыть рот в защиту другого публично – беспартийных выгоняли с работы, а членов партии – исключали и сажали. Тогда эта система не была мне ясна, я поняла ее, оглянувшись.
Михаила Моисеевича исключили и посадили. На допросах он не сдавался и благодаря своему упорству досидел до осени 38 года, когда убрали Ежова. У Майслера сменился следователь. Из него перестали лепить шпиона. По-видимому, решено было его освободить – но для этого все-таки необходимо было опровергнуть доносы, извлеченные в свое время из издательства. Внезапно я получила повестку: явиться в Большой Дом. Явилась. Мне предъявили груду – целую груду! – написанных на машинке листов с описанием антисоветских действий Михаила Моисеевича. Следователь положил передо мною чистые листы и велел писать всё, что я знаю, по поводу чужих показаний. Писала я часа четыре; следователь зевал, говорил по телефону, уходил в буфет, ковырял в зубах… Я писала и писала. Обвинений было множество и до чрезвычайности глупых; помню, например, такое: «Майслер на Первомайской демонстрации обучал своего десятилетнего сына издевательски петь Интернационал».
Я кончила свою писанину только к вечеру. Выйдя на улицу, я поняла, что в кабинете следователя забыла свою красивую беличью муфту…
Вот почему, когда Михаил Моисеевич пришел ко мне, он обещал купить мне новую. (И впоследствии исполнил свое обещание).
«Такой хитрый, что ничего не натворил» – это фраза следователя, сказанная одному из арестованных, товарищей Михаила Моисеевича по камере. Тот, на допросе, все никак не мог понять, в чем его обвиняют. «Что же я такое натворил?» – спросил он наконец у следователя. «Ты, негодяй, такой хитрый – ответил ему следователь, – что ничего не натворил».
«Как самому сделать контрика» – это книжка-картинка для дошкольников, которую Михаил Моисеевич придумал, сидя в тюрьме на Шпалерной – наподобие тех, которые издавал Детгиз: Как самому сделать буер, Как самому сделать планер, модель самолета и т. д… «Берут человека, его бьют – говорил Михаил Моисеевич – это на первой картинке; на второй – человек стоит; на третьей – валится; на четвертой – подписывает показания: контрик готов. Книжка для вырезывания».
Кроме страшных тюремных анекдотов, Мих. Моис. принес мне первую из тюрьмы живую весть о Мите. Арестованный позднее, чем Митя, он всех о нем расспрашивал. И ему рассказали, что в соседней камере сидит профессор, который берется читать лекции на любую тему каждый вечер и читает очень интересно: по астрономии, по физике, и по истории может… Один раз вечером его вызвали так: «Бронштейн, с вещами!» – он обмотал вокруг шеи полотенце (других вещей у него не было) и вышел. И больше в ту камеру не вернулся…
(Теперь я знаю, что случилось это в феврале 1938 года; 18-го его судила Военная Коллегия под председательством Ульриха, и в тот же день он был расстрелян). Таким образом, когда дошла до меня эта первая весть о нем, его давно уже не было на свете.
А Михаил Моисеевич тоже недолго прожил на свете. В 1941 году, командуя под Ленинградом, он первый поднялся в атаку, пробежал несколько шагов вперед по полю и подорвался на мине.
Его военная доблесть равнялась гражданской. В 1937 году подняться на партийном собрании и сказать в защиту преследуемых и гонимых то, что сказал он – было не менее опасно, чем в 1941 под немецкими пулями кинуться первым в атаку.
Он был настоящий герой, человек чести и мужества – Михаил Моисеевич Майслер.
