Примерно через час мы прибыли к зданию штаба армии, дислоцированной в Порт-Артуре. Здание находилась в центре города и было построено японцами специально для жандармерии Кемпейтай.
Машина подъехала к воротам ограды здания. Один из агентов вышел, показал пропуск охране. Подняли шлагбаум. Ворота медленно открылись и машина въехала в большой двор. Водитель подъехал к зданию тюрьмы во дворе, открыл дверь седана, и мы направились к подвалу. Сопровождавший меня из МГБ позвонил в дверной замок у прочно сколоченной двери, обитой железом. Дверь открылось сразу, и тюремщик в синей кепке повел меня в душевую.
- Фамилия? - спросил он.
Я ответил. Один из агентов протянул ему запечатанный конверт с документами. Мою фамилию внесли в регистрационную книгу.
- Раздевайся! - приказал тюремщик. Я начал медленно раздеваться.
- Быстрее, быстрее! - крикнул он.
После того, как я разделся, тюремщик еще раз тщательно проверил мою одежду, словно проведенная проверка час назад в Хошигауре была недостаточна. Затем он забрал все мои личные вещи и поместил их в мешок для сохранения. После проверки одежды вынул шнурки из туфель и обрезал пуговицы. Мне было разрешено одеться только после прохождения всей упомянутого процедуры.
«Здесь, - подумал я про себя, - работает сумасшедшая стая маньяков, идиотов, и налицо факты глупейшего бюрократизма. Они даже не доверяют друг другу».
Затем тюремщик повел меня в камеру, что находилась во дворе. Это была КПЗ — камера предварительного заключения, тюрьма с встроенными крохотными камерами для всех допрашиваемых и пока еще не осужденных жертв.
В КПЗ находились двенадцать камер, каждая, достаточно только для размещения двух лежачих на деревянных парах. Дверь в мою камеру заскрипела. Я вошел в камеру № 4. Через несколько секунд дверь захлопнулась, и я остался в полной тишине, наедине со своими мыслями.
Площадь камеры была не более девяти квадратных метров. Кроме деревянных нар в ней ничего больше не было. Ни окна, ни одеяла. Над дверью ярко горела электрическая лампа. Деревянная кадка - параша, стояла в углу. Часть одной из стен была занято кирпичной печкой, которая разделяла мою и соседнюю камеру и одновременно отапливала два помещения. Почти всю длину противоположной стенки камеры занимали двухметровые нары. Для хождения был оставлено полтора метра между дверью и нарами.
Я сел на нары. Меня охватило чувство отчаяния, и я просто не знал, что следует в этом случае делать и как поступать. Как узнают мои родные об аресте? Сообщит ли им МГБ? Следует ли мне молиться, чтобы как-то успокоиться? И поможет ли эта молитва? Может, Всевышний услышит и посодействует? Я не имел ни малейшего представления о причинах моего ареста и обвинении, которое мне начнут предъявлять. Я даже не мог и предположить, что такого я мог сделать, чтобы попасть в тюрьму'? Мои мысли были лишены какой-либо логики, и, собственно говоря, они находились в полном хаосе. Я таки не мог понять причины, приведшей меня в столь ужасную переделку.
К вечеру подали ужин — безвкусную баланду с капустой в алюминиевой чашке. Суп был очень горячий. К нему прилагались 800 грамм липнувшего к пальцам черного хлеба. Я попробовал несколько ложек обжигающего губы супа, но есть не мог. Суп пахнул прокисшей капустой и гнилым мясом. После пробы, меня чуть не вырвало от отвращения. Я не стал кушать суп, но отложил хлеб про запас.
Я заметил, что один из тюремщиков наблюдает за мной через крохотный глазок в двери. Внезапно нижняя створка двери открылась и меня спросили:
- Почему не ешь суп?
- Я не голоден, - ответил ему.
- Что ты сказал? - переспросил тюремщик.
- Я сказал, что я не голоден. Не могу есть такой суп. Он слишком горяч.
- Слишком горяч, для тебя, да? Сукин сын! Ты что думаешь, это гостиница?
- Нет. Но я поел дома, еще до того, как попал сюда в гости.
- Это было несколько часов тому назад. Когда будешь голоден, тебе будет по душе вся наша пища.
- Кто знает. Может быть и так? - ответил я. Кто знает?
Свободное копирование
