Нужно сказать, что главным элементом населения в Пруссии были помещики – все бывшие военные, начиная от высоких рангов: личных генерал-адъютантов и любимцев самого императора Вильгельма (их роскошные имения-дворцы я сам видел при дальнейшем наступлении) и кончая бывшими фельдфебелями. Вся Восточная Пруссия считалась поэтому передовым, крепким авангардом, и жители, как мы узнали потом, и мысли не допускали, чтобы кайзер позволил русским захватить эту «жемчужину в его короне»!
А когда узнали о приказе командующего немецкой армией генерала Притвица «всей армии отступить за реку Вислу», то есть оставить совершенно Восточную Пруссию в руках русских, – началось повальное бегство всех этих богатых и знатных семейств; все дороги в Берлин были забиты этими беженцами!
В Берлине, при помощи печати своих знатных мужей, личных друзей и любимцев кайзера, они произвели настоящую «революцию» возмущения и ропота. Так, например, известный немецкий писатель Hermann Gierl писал тогда («Der Schutz des Ostens»): «К каким результатам приведет приказ генерала Притвица отступить за Вислу, трудно даже и представить. Пруссией овладеет русская власть и после этого – открытый путь через Силезию на Берлин! Война может быть проиграна…»
И вот результат всего этого: нарушение тщательно разработанного немецким Большим генеральным штабом (генерала Мольтке) плана войны в первые же дни, именно – снятие с французского фронта на Майне двух сильных корпусов и отдельной кавалерийской дивизии для спасения Восточной Пруссии! Сняты эти корпуса с главного, решающего исход боя с французами на Марне крыла, и… Париж был спасен! Это признали французские военные авторитеты и сами немцы во главе с генералом Людендорфом.
Начальник дивизии генерал Адариди объезжал полки и поздравлял с победой. Настроение было восторженное. При встрече со мной генерал крикнул: «С победой, капитан!» И добавил тут же: «С настоящей победой!» «Не сомнительной, как под Сталупененом», – подумал я. «Взаимно поздравляю, Ваше Превосходительство!» – ответил я любимому начальнику дивизии.
Кроме официальной службы, мне пришлось узнать ближе генерала Адариди во время последней полевой поездки в мае месяце, где я был тоже командирован среди других подполковников и капитанов. С удовольствием вспоминаю эту учебную поездку, особенно самого руководителя по решению офицерами задач в поле – генерала Адариди. Строгий по службе, вне службы это был обаятельный, простой и милый собеседник, в чем мне пришлось убедиться, когда иногда мы оставались с ним вдвоем по утрам (я заведовал хозяйством, то есть довольствием всех офицеров на этой полевой поездке), не всегда выезжая в поле.
Радовались победе генералы, командиры полков и офицеры; радовались не менее и солдаты, как только смерть перестала смотреть в очи… Шутки, смех и неистощимые рассказы из разных эпизодов счастливо окончившегося боя все время звучали среди офицеров и солдат!
Несмотря на утомление, я и офицеры одной батареи поехали верхом смотреть бывшее поле битвы. Какие картины мы здесь увидали! Общий фон поля – это словно огромный лист липкой бумаги («смерть мухам»), усеянный трупами тысячи мух, но… это были не ничтожные мухи, а защитники своей родины и в большинстве цветущая молодежь! В каких только позах не настигла их смерть!
Вот и геройский артиллерийский дивизион, расстрелянный ураганным огнем русской артиллерии. Издали некоторых из убитых офицеров и канониров его можно принять за живых, так выразительны их остекленевшие взоры и застывшие жесты и позы.
Вот молодой офицер с поднятой саблей, запрокинутой головой и открытым, кричащим ртом (вероятно, команду), с глазами, устремленными в небо, застыл у самого орудия! Вот солдат, совершенно как живой, наполовину вставил снаряд в орудие и с не отнятыми от него руками, стоя на коленях, вперил глаза свои с каким-то особым удивлением вверх, словно спрашивает: «В чем дело?!» – и т. д. Эти фигуры издали казались живыми, но когда мы подошли ближе, то увидели, что у офицера три четверти головы сзади были оторваны и осталась буквально одна маска, а у солдата выбит был весь живот. Очевидно, смерть была моментальная и безболезненная, поэтому и сохранилось такое живое выражение на их лицах.
Вот батарея, расстрелянная на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшая не только открыть огонь, но и остановиться: все убитые люди и лошади дружно лежат вместе на своих местах, а солдаты лежат даже верхом на лошадях или поблизости их.
Лошади! Бедные животные! Чем они виноваты во всей этой катастрофе, случившейся между людьми?!
Верст на пять-шесть протянулось то страшное поле смерти; особенно много было, целыми рядами и колоннами, убитых немцев на разных шоссе, идущих от поля боя, и в канавах вдоль них – путь бегства после поражения! Ужасное впечатление производили оторванные ноги, руки и другие части тела, валявшиеся поблизости. Санитары подбирали раненых немцев; наши раненые, лежавшие ближе к госпиталю, вероятно уже все были отправлены на перевязочные пункты.
Но какое озлобление было у немцев против своих победителей! Когда некоторые из наших офицеров помогали санитарам разыскивать еще не умерших раненых немцев, неожиданно посыпались выстрелы! Оказывается, стрелял раненый немец-офицер, выпустив из маузера всю обойму! Одной пулей был ранен в руку подпоручик Самойлович, а другой пулей задет в плечо подпоручик Прокоп. Обе раны были легкие. Возмущенный Самойлович вынул свой револьвер и хотел тут же пристрелить немца, но… пожалел раненого «лежачего» врага, почти лишившегося после этой стрельбы сознания, и только совершенно обезоружил его.
Пленных отправляли в штаб корпуса в Олиту – офицеров отдельно. Некоторых из пленных офицеров успели накормить и напоить вином и чаем в офицерском буфете. Большинство немецких офицеров держали себя напыщенно; некоторые вслух говорили, что Германию победить нельзя, немцы непобедимы! Смешно было слушать это из уст пленного немца и после поражения их Макензеновского корпуса!
Поздно вечером, когда мы ложились спать, узнали, что на завтра назначена первая – после перехода через границу 14 августа – дневка, то есть день отдыха. Первый раз подошел к нам обоз второго разряда, и явились к нам наши денщики.
Как сейчас вижу своего Ивана. Это был славный скромный юноша, преданный мне всей душой, что и доказал он не раз во время войны.
Я помню, какой радостью сиял он после каждого крупного боя, когда, вопреки всяким тыловым слухам о моей смерти, он находил меня живым!
В те редкие случаи на войне, когда обоз второго разряда и денщики прибывали к нам, какими он окружал меня заботами о моем питании, сне, белье, обуви и т. д.!
Когда же готовились мы к бою и обозу второго разряда приказывалось уезжать от нас, когда я, передав Ивану все свои домашние поручения, прощался с ним, он каждый раз плакал, как ребенок, и целовал мне руки, чем приводил меня в немалое смущение. Итак, мы с удовольствием переодели свежее белье, почувствовав на время какую-то умиротворенность, и легли спать в эту ночь на 8 августа в своих походных кроватях. Но… заснуть я все равно не мог: запах мертвечины, карболки, йодоформу и т. п. наполнял весь воздух, нигде от него нельзя было избавиться, а с ним и от навязчивых, больных, бредовых идей – отголосков ужасов боя… предсмертных криков и стонов!..
Дело в том, что на второй половине хаты, где мы ночевали, лежали и громко стонали трое очень тяжело раненных немцев-офицеров, которых не успели свезти днем, и наш младший зауряд-врач, из студентов, все время старался помочь им. Я узнал от него, что немцы эти выжить не могут, что этой ночью умрут… Невольно ставил себя в их положение, жалел их… мучился всю ночь сам и заснул опять только с рассветом. Утром узнал, что рядом лежат два покойника, третий немец еще жив.
В этот день, 8-го, я ничего не мог есть; казалось, вся пища пропахла трупами и йодоформом.
