В первые дни казалось, что вопрос о возможности какой бы то ни было избирательной кампании, связанной с Учредительным Собранием, решается сам собою отрицательно. Помнится, я сам высказывался в этом смысле и в Центр. Комитете, и во Всероссийской Комиссии по выборам. Последняя решила временно прекратить свои занятия, и действительно не собиралась в течение двух (приблизительно) недель. Все ожидали, что большевики начнут кампанию против Учредительного Собрания. Они оказались хитрее. Как известно, в своем первом манифесте они поставили Вр. Правительству в вину, что оно медлило созывом Учредит. Собрания, и в течение первого месяца после переворота они афишировали свои стремления к этому созыву. И только почувствовав свои силы, -- или, правильно говоря, -- убедившись в бессилии противников, они сперва осторожно, а потом откровенно и грубо открыли свой поход. Избирательной кампании в Петербурге они в течение Ноября не препятствовали. Первый митинг, организованный нашей партией, был назначен, если не ошибаюсь, на воскресенье, 5 ноября. Должен был выступать А. И. Шингарев. Мы ожидали большевистских демонстраций, обструкции и т. и. Ничего этого не произошло. Как обыкновенно бывает, митинг привлек исключительно кадетскую или сочувствующую к.-д. публику, -- к тому же он происходил в Тенишевском училище, в Литейном районе, -- этой цитадели кадетства, -- и прошел он, как передавали, с большим подъемом. После того была целая серия митингов в Петербурге и окрестностях. Я выступал в Тенишевском училище, в зале Калашниковской биржи, в гимназии на Казанской, в Луге и Петергофе. Кроме того, -- по особым приглашениям, -- в зале Главного штаба (для чинов его) и в обществе "Саламандра" (для служащих). Возможно, что были и другие выступления, которых я сейчас не припомню. Представители других (социалистических) партий на этих митингах почти не выступали, большевики отсутствовали совершенно. Настроение публики в общем было тревожное и угрюмое...
В одном из первых заседаний Комитета спасения родины и революции, гр. С. В. Панина сообщила мне, что очень желательно мое участие в заседании товарищей министров Вр. Правительства, назначенном у А. А. Демьянова, в его квартире на Бассейной. Если не ошибаюсь, я был только в одном заседании (в первом), и вспоминаю о нем с величайшим отвращением. Это было собрание людей, совершенно растерявшихся. В нем принимали участие, кроме товарищей министров, и три министра-социалиста, выпущенных, как известию, большевиками в первые же дни из Петропавловской крепости. Когда они (Никитин, Малинтович, Гвоздев) вошли в комнату, Демьянов попытался было "встретить их аплодисментами", но его никто не поддержал. Более чуткие люди понимали, что аплодировать тут нечему. Освобождение министров-социалистов произошло при обстоятельствах, отнюдь для них не почетных. Казалось бы, когда им было заявлено, что они свободны, но что другие -- "буржуазные" -- министры остаются в крепости, простое чувство товарищеской солидарности должно было побудить их категорически протестовать против такого различия (абсурдность которого подчеркивалась тем, что ведь глава Вр. Правительства был социалист), -- и притом протестовать не словами только, не письменными заявлениями, а фактически, действенно, отказавшись от предоставляемой им при таких условиях свободы. Пусть бы их насильно выдворили из крепости: против силы, конечно, ничего не поделаешь. Но уйти так, как они ушли, -- этически было недопустимо, и я вполне понимаю, что когда А. И. Коновалову было об этом уходе сказано, он был крайне подавлен. Как бы для полноты картины, один из министров (кажется, Гвоздев) нашел возможным и нужным попросить свидания с М. И. Терещенком, чтобы "посоветоваться" с ним и спросить, как отнесется он и другие, остающиеся в крепости, министры к освобождению социалистов! Что мог на это ответить бедный Терещенко? Разумеется, он сказал, что следует воспользоваться любезностью большевиков, но настоящие свои чувства он все-таки вполне скрыть не мог, и, по-видимому, также был угнетен, -- так передавал сам его собеседник... Разумеется, не было недостатка в благовидных предлогах, объясняющих поведение министров-социалистов. Они, дескать, вышли для того, чтобы "вести борьбу", сохранить видимость "аппарата власти" и -- в первую голову -- добиваться освобождения остальных членов Вр. Правительства. Фактически, сразу обнаружилось, что они во всех этих направлениях совершенно бессильны. Наиболее, по-видимому, чуткий из них -- А. M. Никитин -- явно страдал от создавшегося положения. В том заседании, в котором я присутствовал, он с большим волнением интерпеллировал Гвоздева, требуя, чтобы Гвоздев вместе с ним, Никитиным, отправился в Смольный, чтобы потребовать в категорической форме и "ни перед чем не останавливаясь", освобождение оставшихся в заключении министров, а в случае отказа -- потребовать, чтобы освобожденные были вновь посажены!.. Однако, Гвоздев не обнаружил ни малейшего желания последовать этому зову, и прочие присутствовавшие -- в первую голову Демьянов -- доказывали Никитину, что его план фантастичен, неосуществим, что задача заключается в том, чтобы "сберечь" обломки Вр. Правительства... И в конце-концов, Ниикитин отказался от своего намерения.
Эпизод с Никитиным -- самое яркое, что осталось в моей памяти от всего этого заседания. Оно велось крайне сумбурно, Демьянов, в качестве председателя, не умел ни ставить вопросы, ни конкретизировать прения. Было обычное нестерпимое многословие, бесконечные речи, которых никто не слушает. Настроение в общем было отвратительное, а у иных -- в особенности у Гвоздева -- просто какое-то паническое. В качестве конкретных мер борьбы обсуждалась, кажется, только одна: чиновничья забастовка, -- и надо сказать, что эта забастовка и героически-безумное выступление юнкеров были единственными, реально проявленными формами сопротивления большевикам.
В дальнейшем я не принимал больше участия в этих собраниях, так как официальное мое положение во Вр. Правительстве совершенно не уполномочивало меня на то, личное же мое отношение было вполне отрицательное.
Свободное копирование
