Не помню уже в связи с какими обстоятельствами Гурфинкелям понадобилась комната, которую я у них снимал. И, кажется, осенью 1920 года я переселился в квартиру Гринца Михаила Александровича, который уступил мне комнату как хорошему знакомому. И здесь я пользуюсь случаем помянуть этого милого, сердечного человека добрым словом.
Когда я с ним познакомился, он слыл богачом. Он был владельцем очень крупной мукомольной мельницы, щедрым жертвователем и оказывал широкую помощь всем нуждавшимся его знакомым и друзьям. Производил он впечатление интеллигентного рабочего и, несмотря на свою принадлежность к классу предпринимателей, был преданным социал-демократом. Он жертвовал немалые деньги на нужды партии и оказывал ей всяческие услуги. Наезжавшие в Харбин социал-демократы часто останавливались у него и жили неделями. У него же происходили собрания как местных, так и приезжих социал-демократов, не только потому, что он был очень гостеприимен, но и потому что у него на квартире все себя чувствовали особенно спокойно: там можно было свободно обсуждать самые острые и конспиративные вопросы.
Партийные товарищи очень ценили Гринца, и было за что: у меня же с ним установились очень скоро дружеские отношения потому, что он был прекрасным человеком и проявлял по отношению ко мне столько трогательного внимания, что я себя чувствовал с ним и с его семьей как с очень близкими людьми.
Так удачно сложилась моя жизнь в Харбине к этому времени. Я вел идейную работу, которая давала мне большое моральное удовлетворение, моя адвокатская деятельность мне вполне обеспечивала существование. Хотя моя судебная практика значительно сократилась из-за сдержанного отношения клиентов к китайскому суду, я зарабатывал не меньше, чем раньше: я состоял консультантом Харбинского отделения Центросоюза, а также харбинского представителя Общества потребителей забайкальской железной дороги. И тот и другой, в силу возникших у них весьма сложных отношений со многими харбинскими учреждениями и фирмами, нуждались в частых советах и в юридической помощи при заключении ими разных договоров. И я оказывал им не раз немалые услуги своими знаниями и советами.
Снимая комнату у Гринца, я был избавлен от забот о пище и крове, так как к моим услугам были все удобства, какими располагал сам Гринц, не говоря об атмосфере доброжелательства и дружбы, которая меня окружала.
Была у меня в начале 1920 года большая тревога за свою семью, от которой, как я уже упомянул, я был совершенно отрезан. Но к осени 1920 года эта тревога в значительной степени улеглась. От некоторых приезжавших в Харбин из Иркутска и из Сибири советских представителей, уполномоченных Внешторга, кооперативов и других учреждений -- моих старых знакомых, я получал довольно подробные сведения о своей семье. Вести были не очень веселые. Моя жена и дети познали сладость "уплотнения". Правда, я занимал довольно просторную квартиру, но в нее вселили около десяти человек, и она превратилась в шумное общежитие со всеми его отрицательными сторонами. Было трудно, очень трудно с пищевыми продуктами. Военный коммунизм со всеми своими насилиями и грабительскими приемами проник в глубь Сибири, и крестьяне прекратили подвоз продовольственных продуктов в города. В тех же редких случаях, когда они привозили эти продукты, они отказывались брать обесцененные до крайней степени советские деньги. Они с презрением смотрели на советские "лимоны" (мильоны) и соглашались продавать мясо, масло, хлеб, муку, зелень и так далее только в обмен на вещи -- на платье, мебель, скатерти и так далее. Один крестьянин не прочь был даже взять у моей жены в обмен наш беккеровский рояль -- очень он этому крестьянину понравился, но, к его большому сожалению, жена не имела ни малейшего желания отдавать рояль. Было еще много, очень много других лишений, но все лица, передававшие мне эти вести, в один голос утверждали, что жена и дети необычайно мужественно переносят все невзгоды, и просили меня не волноваться за них и не беспокоиться, так как им живется не хуже, чем другим.
Само собою разумеется, что я всячески старался облегчить их положение и оказывал им помощь какую только мог: посылал им деньги (золото), продукты и даже вещи, -- находились добрые люди, которые брали на себя риск доставлять все это моей семье, и доставляли.
Словом, могу сказать, что в первые месяцы 1921 года я переживал полосу несомненного благополучия и относительного душевного успокоения. Зато в последующие месяцы этого года и в 1922 году на мою долю выпало столько тяжелых переживаний как общего характера, так и личного, что былое благополучие казалось далеким прошлым.
Свободное копирование
