Мария Федоровна рассказывала мне о том, как она училась в гимназии, как каталась на коньках — все простое, здоровое, без свойственных мне чрезмерных чувств. Анекдоты из той жизни были тоже простые: «Какая разница между «волосы» и «волосья»? — спросила одна гимназистка. «Волосы» на голове, а «волосья» — в другом месте, — ответил учитель и смутился». Мария Федоровна проявила способности к музыке (она совсем ничего не рассказывала о том, как и у кого училась), и ей дали стипендию императрицы Марии Федоровны — совпадение имен сыграло, кажется, какую-то роль — и отправили учиться в московское Филармоническое училище. Это было учебное заведение типа консерватории, но там было отделение для драматических актеров и не было возрастных ограничений. Про обучение Мария Федоровна почти ничего не говорила, а рассказывала всякие забавные истории, так же, как про гимназию. Собинов[1], «белоподкладочник», то есть студент из богатой семьи, видя, что ученицам не хочется идти на урок, говорил им: «Я сейчас его уведу» — и отправлялся с преподавателем пить, что оба они любили. Москвин[2] был хорошим товарищем и умел смешить. Раз их всех собрали в зал на встречу с великой княгиней — они должны были петь «Сотворение мира» Гайдна. Москвин сказал: «Сейчас она войдет» — вышел из зала и вернулся: лицо, выражение, походка — все точь-в-точь как у ожидаемой особы. После концерта Баттистини[3] спускался по лестнице, и на каждой ступеньке стояли поклонницы, протягивая руку, как нищенки, и он вынимал из своего букета и каждой давал по цветку. Мария Федоровна никогда так не унижалась.
Филармония помещалась в большом доме, который образовывал одну из сторон нашего двора и выходил фасадом на улицу Герцена. Мария Федоровна показывала мне также дом в конце Никитского бульвара, в дешевых меблированных комнатах этого дома, сдававшихся студентам, она когда-то жила. Для меня это было невероятно, тот мир не мог переходить в мир, в котором жила я.
Мария Федоровна хорошо училась (Елизавета Федоровна говорила мне, что она брала стараньем) и дошла до выпускных экзаменов. Здесь ее ждал крах: готовясь к экзамену, она играла по девять часов в день, и у нее случился, как она называла, «нервный паралич» левой руки. Паралич прошел, но рука никогда не восстановилась полностью, и с карьерой пианистки было покончено. Я просила ее: «Дровнушка, сыграй что-нибудь». Она начинала играть — вальсы Шопена, «Прялку» Мендельсона, и так хорошо, как мне и не мечталось, и тут же бросала, то ли рука давала себя знать, то ли ей было больно оттого, что она не может играть, как играла бы, если бы не больная рука.
Так Мария Федоровна и не кончила Филармонию. Она вышла замуж и уехала с мужем в провинцию. Но вот что пришло мне в голову совсем недавно. Мария Федоровна вышла замуж поздно, в 29 лет, — не могла же она учиться в Филармонии до этого возраста, даже если уехала учиться в Москву через два-три года после окончания гимназии. Значит, между последним годом ученья, так трагически для нее закончившегося, — она никогда не говорила, какие у нее были надежды на артистическую карьеру: талант, концерты, успех, — и замужеством было несколько лет, которые она провела в Москве, что же она делала?
Учась в Филармонии, Мария Федоровна пела в студенческом хоре, что было обязательно для всех учащихся, но, возможно, она и позднее пела в хоре.
В день коронации Николая II в Москве (1896 год, Марии Федоровне было 27 лет) хор должен был на какой-то улице во время проезда царя со свитой петь русские песни «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке лебедь белая плывет» и «Я под горку шла, тяжело несла, уморилась, уморилась, уморилася». Однако они ничего не успели спеть, потому что началась давка, Марию Федоровну прижали к канату, который отделял толпу от мостовой, ей стало дурно. Верховой казак пожалел «барышню», вытащил на мостовую и велел залезть под брюхо одной из запасных лошадей, где она и просидела, скорчившись, до конца церемонии.
В Москве у Марии Федоровны появилась подруга по фамилии Симонова, они снимали меблированные комнаты. Симонова стала драматической актрисой. Но до того обе они пели в хоре Большого театра. Мария Федоровна рассказывала, как после «Аиды» они зашли в кафе и как на них там дико смотрели, — они забыли разгримироваться и представляли двух коричневых эфиопок. Она рассказывала, как в опере «Песнь торжествующей любви»[4] (по любимому ею рассказу Тургенева) на сцену выходили живые слоны, о свирепости дирижера Авранека[5] и о многом другом. Но она рассказывала также о представлениях, в которых была не участницей, а зрительницей, о цыганах у Яра и в Стрельне, о том, как любила цыганку Панину и презирала кумира горничных Вяльцеву[6], и о «шансонетках». Одна из них пела куплеты о женихах разных национальностей.
Были куплеты про воинскую повинность (эти пел мужчина):
Теперь от нового закона
Запьешь и многие запьют.
Прощай, жена, прощай, Матрена,
Меня в солдаты отдают.
Были и такие куплеты (не помню, иллюстрировались ли они жестами):
Кончиком ботинки
Любо было мне
Франтику с картинки
С носа снять пенсне.
Кто же водил Марию Федоровну на эти увеселения? Ведь не могла же она одна посещать такие места. Не была ли чрезмерная моральная строгость моего воспитания (как будто нужно было подавить во мне задатки шлюхи) следствием ее бурно проведенной молодости? Одно время соседом Марии Федоровны по меблированным комнатам был студент, «красавец-еврей» Майзель. У Марии Федоровны была его фотография в профиль, с недлинными, но пышными черными усами — у каждого времени свой вкус. Вот однажды горничная входит к Марии Федоровне и говорит: «Ваш сосед сидит голый на комоде и стрижет ногти на ногах». Недолго думая, Мария Федоровна постучала в стену к Майзелю и сказала: «А я знаю, что вы делаете. Вы сидите голый на комоде и стрижете ногти на ногах». За стеной раздался грохот: бедный Майзель скатился с комода.
Свободное копирование
