Мария Федоровна чувствовала себя в жизни иначе, чем бабушка и мама, и, соответственно, вела себя иначе. Я уже говорила, что в Хорошевке домик, который мы снимали, стоял в глубине владения и что мы, выходя на улицу, проходили мимо дома, где жили хозяева и были еще дачники. Во время второго лета в Хорошевке в этом большом доме дети заболели скарлатиной. Чтобы не ходить мимо заразного дома, Мария Федоровна придумала проходить в дыру в заднем заборе и через какой-то огород выходить на улицу. Мария Федоровна гордилась своей изобретательностью. Однажды, когда мы собирались пролезть в дыру забора, Мария Федоровна разговорилась с местной жительницей, удивленной нашим способом выходить на улицу. Мария Федоровна любила разговаривать с простыми женщинами, «бабами», при этом она не теряла чувства своего превосходства, называла их «милая» и «голубушка». Мария Федоровна объяснила, почему мы лезем через забор, и спросила женщину: «Правда, что всех загоняют в колхоз?» — «Всех загоняют, — сказала женщина, — и лошадей отнимают». Так я впервые встретилась с социальными проблемами эпохи.
Для меня остались загадкой влечение, страсть, которые возбудила в Марии Федоровне большая афиша, почти полностью занятая изображением летящего дирижабля на желтом фоне (потом я рассмотрела в нижнем углу афиши маленький ангар и несколько крошечных человечков). Афиша была приклеена к стене университетского здания на Большой Никитской. Мы проходили мимо нее, направляясь в Александровский сад. Мария Федоровна поставила меня сторожить ближе к краю тротуара, шириной которого она восхищалась: «На нем могут разъехаться две тройки», — говорила она. По тротуару в это время дня никто не шел, и Мария Федоровна, оглядываясь, сорвала афишу со стены. Она повесила ее в нашей комнате, и в последующие годы я каждую осень прикрепляла к кнопке в верхнем углу нитку рябины.
Несмотря на свою очевидную контрреволюционность, Мария Федоровна восхищалась посадкой Ворошилова на коне, и на стене у нас появился плакат, его и коня изображающий, а для симметрии был приобретен еще плакат, с казаком, горячившим коня. Кроме того, Мария Федоровна купила картонку для прикрепления к ней отрывного календаря и, прибив гвоздик, повесила ее на боковую стенку шкафа. На картонке был цветной портрет лошади — голова и шея, и надпись «Жеребец Будынок»[1]. На противоположной стенке шкафа появилась четырехугольная фанерка, на которую была переведена через копировальную бумагу, раскрашена, окружена желтым фоном и, по краям фанерки, бордюром из чередующихся желтых и коричневых клеточек голова собаки с висячими ушами, закругленной мордой и широким ошейником с пряжкой.
С Марией Федоровной пришли ее рассказы. У нее не было сомнений в том, что то, что она рассказывает, интересно, и действительно мне было интересно, и я просила ее: «Дровнушка, расскажи что-нибудь», или «Дровнушка, расскажи, как ты жила», или конкретно про то или другое (Фед(о)ровна → Дровна → Дровнушка — так мы с мамой стали ее называть).
Мария Федоровна родилась в 1869 году в Костроме. Она гордилась своим дворянским происхождением и скрывала свою девичью фамилию. Но после ее смерти я нашла старинную бумагу, написанную черными чернилами писарским почерком: отец Марии Федоровны был ветеринар. Тем не менее жизнь ее была сломана; после смерти мужа в 1924 году (он умер одновременно с Лениным, она шла по улице и плакала, и какой-то рабочий сказал: «Вон как барыня по Ленину убивается») она осталась без средств к существованию — на пенсию, которую она получала за мужа, можно было купить только 12 килограммов черного хлеба, — перебралась из провинции в Москву и устроилась так, как устраивались бедные дворянки, — гувернанткой.
Мария Федоровна была средней из трех дочерей, первая была старше ее на два года, а третья моложе ее на двенадцать лет.
У родителей Марии Федоровны был одноэтажный деревянный дом и конюшня с лошадью. В доме всегда были собаки — отец страстно любил охоту. Жизнь, о которой рассказывала Мария Федоровна, была похожа на то, что я читала в книгах, и совсем не походила на мою жизнь. Зимой во дворе делалась ледяная горка. Кучер готовил для девочек ледянку: дно большого решета заливалось на морозе водой — кататься на ледянке было лучше, чем на санках: она вращалась. Дети возвращались домой, вывалявшись с головы до ног в снегу. А в сенях стояли бочки с мочеными яблоками, и дети ели их, сколько хотели. Я не сравнивала эту жизнь со своей: времена были другие, и я не была так здорова, как Мария Федоровна и ее сестры. Правда, иногда, когда зимой мы проходили мимо большого сугроба, Мария Федоровна неожиданно толкала меня в снег — было весело, но она это делала редко.
Той весной Марии Федоровне исполнилось семь лет. Она шла со своим отцом по берегу Волги, с ними была их охотничья собака. Навстречу выбежала собака с поджатым хвостом, с опущенной головой, из пасти ее текла слюна. Собака бросилась на девочку и укусила в запястье, укусила она также и их собаку. Отец схватил Марию Федоровну за руку выше укуса, крепко сжал и понес к костру, который развели неподалеку рыбаки, взял какую-то железку, раскалил на огне и приложил к укушенному месту. От боли Мария Федоровна потеряла сознание. (Мария Федоровна показывала мне кружок на обратной стороне запястья, где кожа была стянута, как пенка на молоке.) Ни о каких пастеровских прививках в 1876 году в Костроме не слыхали, и из семнадцати человек, которых искусала в тот день собака, в живых осталась только Мария Федоровна. Отец отвез ее и собаку к знакомому знахарю в лес недалеко от Костромы. Знахарь лечил девочку и собаку какими-то зелеными лепешечками и чем-то еще довольно долго. Собака тоже не взбесилась. Подействовало ли знахарское лечение или была другая причина? Мария Федоровна говорила, что знахарь открыл ей «петушиное слово», благодаря которому ни одна собака ее не укусит. Она говорила, что незнакомой собаке нужно обхватить морду рукой, и она не будет кусаться. Она не имела права передать «петушиное слово», и я так и не знаю, действительно ли знахарь сказал ей его или она это придумала, чтобы я не боялась собак.
А во мне собаки и другие животные уже стали вызывать нежность и любопытство, но это не мешало бояться незнакомых больших и злых псов. Я очень боялась добермана, который испортил «Кота в сапогах», и, по-моему, Мария Федоровна тоже его боялась.
Семья Марии Федоровны проводила лето на реке Костроме, у них там был дом. Мария Федоровна рассказывала, что они не купались в Волге, потому что на воде плавало много нефти. Она говорила, что в Волге стало хорошо купаться после революции, когда число пароходов уменьшилось (позже это меня удивляло: нас учили, что все становится лучше и всего становится больше). Мария Федоровна и ее родственники купались в реке Костроме. Она и ее сестры не только купались голые — тогда все купались голые, — они проводили целые дни голые у реки. Они не ставили своей целью загореть, просто там не было других людей. Тогда загар считался признаком простого народа, но они загорали дочерна. Однажды летом — Мария Федоровна и ее сестра были уже почти взрослые — в Кострому приехал великий князь, и местное дворянство должно было ему представляться. Отец приехал за старшими дочерьми и, увидев их в белых платьях, всплеснул руками. «Это не мои дочери, — сказал он. — Это какие-то черти. Как я их покажу?»
Мария Федоровна вспоминала, как она, ее сестра и их мать плыли по реке, мать в середине, как коренник, дочери по бокам, как пристяжные, и навстречу им из-за поворота выплыл, в таком же расположении, местный батюшка с двумя сыновьями. Обе тройки смутились и повернули обратно.
Кругом были дремучие, огромные леса, в которых водились медведи и было много грибов и ягод. «Не так, как под Москвой, — говорила Мария Федоровна, — на одну ягоду пятьдесят человек». У них и в городе жил медведь, при пожарниках. Медведь был смирный и иногда ходил по городу. Один довольно известный житель города долго не возвращался домой: его нашли лежащим в канаве. Он был пьян и обнимал лежавшего рядом с ним медведя. Медведь лизал ему лицо, а тот приговаривал: «Какая же ты милая, добрая, как хорошо, что ты не сердишься».
На Пионерской мы стали ходить в лес. Мария Федоровна была в лесу не такая, как в городе, и не такая, как на даче. Тут она была не горожанка, восхищающаяся красотами природы, ландшафтами, и не крестьянка, которая ходит в лес только за чем-то, не походила она и на охотников и искателей приключений из моих книжек. Мария Федоровна и в лес ходила в чулках и в кофточке с длинными рукавами, но волосы зачесывала не наверх, а назад, и белую в черный горошек ситцевую косынку завязывала сзади, под волосами, как крестьянки, и чувствовалось, что нигде ей не было так вольно и хорошо.
Самым удивительным мне теперь кажутся правила поведения в лесу, которым меня учила Мария Федоровна. Не охотничьим правилам, узнавать которые мне так нравилось: ходить тихо, не кричать, не шуметь, ходить друг за другом на расстоянии, чтобы ветка не хлестнула в лицо и т. п. Меня удивляют ее, как теперь бы сказали, экологические принципы: не брать у природы больше, чем нужно, и не уничтожать никого и ничего напрасно. (Она сердилась, когда, нарвав цветов, я их выбрасывала по дороге домой, не признавала больших букетов: «Напороли сноп».)
