Дня за четыре до произнесения мне приговора на площади я почти все утро простоял у форточки, глядя на роспуск их по домам. Наехало пропасть мужчин и дам, верно все родных, и студенты все сновали по крыльцу, подбегали к подъезжавшим саням, пожимали руки и весело разговаривали. Некоторые из приезжих родных или знакомых проходили на крыльцо, вероятно, с тем, чтобы посмотреть, как содержатся люди в крепости. Слышал слова:
-- Можно?
-- Идите, ничего. Можно.
-- Да ведь нельзя, господа!
и т. под.
Внятнее всего доносился до меня голос Пинкорнелли, суетливо распоряжавшегося в куртине.
Признаюсь, я позавидовал этим юношам, выпархивающим на волю из тюремной западни.
Явственно слышал я и такие вопросы:
-- Что, стихи-то взял?
-- У тебя списаны стихи?
Я предполагал, что дело идет о моих стихах, и, кажется, не ошибался. Мне было известно, что они переписывали их для себя.
Я, однако ж, потерял хронологическую нить своего рассказа. Надо вернуться к тому утру, когда мне была прочитана конфирмация в Сенате.
Только что вернулся я из Сената, ко мне пришел комендант и привел с собою попа, Михаила Архангельского, как он мне отрекомендовался, и оставил его со мной.
Еще прежде спрашивал он у меня (в куртине), не желаю ли я побеседовать со священником; но я отказывался.
Поп был человек еще молодой, хотя и лысый. Мне не понравилось в нем что-то лисье. Он заговорил со мною об исповеди, о том, что мне следовало бы выслушать и божественную литургию и все в этом роде; но в то же время он вел как будто какой-то допрос: спрашивал, не было ли у меня каких сообщников, не собираюсь ли я избежать наказания посредством бегства и еще что-то в этом роде. Особенно налегал на побег.
Все последнее время у меня была одна тревога; я страшился, что вам придется ехать из Петербурга раньше меня, и каждая весть, приходящая от вас, все более и более утверждала меня в моих опасениях.
Из доставленной мне статьи свода законов о церемонии, совершаемой на площади, я узнал, что поп обязан усовещивать меня две недели, если я выражу нежелание исповедаться. Эти две недели могли решить ваше дело, и я тотчас же решился не выставлять попу своих убеждений, а исполнить себе формальность, на которой он настаивал.
Я сказал ему, что чем скорее это сделается, тем лучше.
-- В таком случае исповедуйтесь завтра.
-- Хорошо!
Он зашел ко мне и вечером в тот день, принес святцы и евангелие, прочитал мне несколько молитв, а в евангелии заложил лентой главу от Иоанна "Да не смущается сердце ваше" и советовал прочесть ее.
Просидел он у меня довольно долго; мы говорили о всякой всячине,-- но он не раз обращался в разговоре к моей судьбе и все старался изобразить яркими красками те ужасы, которые ожидают меня, если буду столь неблагоразумен, что решусь на побег.
Откуда шли вести, что я собираюсь бежать с дороги или что меня хотят отбить от жандармов,-- не знаю, но об этих вестях я слышал не от одного попа.
Я в свою очередь спрашивал его, не знает ли он о дне, когда будет объявлена мне на площади сентенция суда, и вообще повезут ли меня для этого на площадь, но поп отзывался неведением -- и врал, потому что ему, как я потом догадался, известен этот день. Вопросы о том же, обращенные мною к коменданту и плац-майору, тоже оставались без определенного ответа. Они отвечали только "не знаю" да "не знаю". Одно только говорили мне утвердительно, что я не буду из крепости перевезен в острог, как это требуется законом. Впрочем, об этом я и сам мог догадаться, так как ко мне явился поп со своим увещеванием.
Свободное копирование
