В старину столица волжских бурлаков Рыбная слобода, позднее город Рыбинск, расположенный при впадении Шексны в Волгу, была важным торговым центром России. Молого-Шекснинская пойма находилась рядом с Рыбинском, и тогдашнее купечество охотно покупало по дешевой цене у мологских и шекснинских мужиков продукты земледелия и животноводства, дары лесов и водоемов. Но хлебом пойма торговала не так широко, как сеном. Небольшие хлебные поля в основном рассчитывались на то, чтобы собственным хлебом прокормиться самим да заплатить подати.
Основной зерновой культурой в междуречье являлась яровая пшеница, урожаи которой по тем временам нередко были высокими. Мужики говорили: “Нынче пшеница уродилась сам-тридцать”. Это означало, что посеянный пуд пшеницы давал урожай в тридцать пудов. Рожь сеяли редко — боялись, что она вымокнет в водополицу. Сеяли также овес и ячмень. Ячмень шел для варки пива, а овес в основном для корма скоту, особенно лошадям.
Производство хлеба для прежнего крестьянина без лошади было немыслимо. До широкого применения машин в сельском хозяйстве Молого-Шекснинская пойма не дожила, и все полевые работы производились руками людей да силою лошади.
Все пойменцы сеяли зерновые из лукошка. Лукошко по форме походило на кухонную кастрюлю с двумя петлями-ручками по бокам. Оно изготовлялось из дерева, было прочным, легким, и в него убиралось до пуда зерна. За ручки-петли к лукошку вместо лямки привязывалось домашнее полотенце. В старину в некоторых местах России, в том числе и среди жителей Молого-Шекснинской поймы, существовало поверье: якобы домашнее полотенце, привязанное к лукошку на время сева, приносило людям богатый урожай. Это поверье просуществовало до исчезновения лукошка с крестьянских полей. Когда люди заканчивали сев, полотенце снималось с лукошка и, как божественный знак, хранилось в укромном месте до следующей посевной. Но привязывать полотенце к лукошку было необходимо скорее не в силу поверья, а для удобства. Ведь носить по полю полное лукошко зерна на тоненькой веревочке сеяльщику оказывалось не под силу. Нужен был крепкий, толстый и мягкий жгут, чтобы от такой ноши не резало плечо. Полотенце для этого очень подходило.
Сеять зерно требовалось так: повесив через плечо на живот лукошко с зерном, брать из него рукой горсть и, сделав умеренный шаг одной ногой вперед с одновременным поворотом слегка влево, ударить всей горстью зерен о стенку лукошка; зерно при ударе отскакивало и веером рассыпалось по пашне; затем бралась вторая горсть зерна, второй шаг — теперь уже с поворотом направо — и снова удар горстью зерна по деревянной стенке, и опять зерно веером рассыпалось по земле. Сеяльщик, делая шаг вперед, одновременно выбрасывал из лукошка горсть зерна; делал снова шаг и тут же выбрасывал вторую горсть. От этого все зерно ударялось о наружную стенку лукошка — обечайку — с одинаковой силой и равномерно рассыпалось по вспаханной земле.
Сеяльщик со стороны казался похожим на гуся, который ковыляет по зеленой лужайке: он шел по бурой земле вспаханного поля, переваливаясь из стороны в сторону. В такт его шагам с поля доносилось “вжи… вжи… вжи…” — ритмичные удары хлебных зерен о наружную стенку лукошка.
Шаг за шагом идет по мякоти хлебного поля человек. Утопает ногами, обутыми в лапти и онучи, по самую щиколотку в рыхлую, вспаханную землю. Сноровисто выбрасывает хлебное зерно из лукошка — горсть за горстью, горсть за горстью… Сутулясь и горбясь под тяжестью хлебной ноши, обтирая с лица соленый пот, застилающий глаза, он идет и идет, проходя нередко за день десятки верст. Сколько сотен, тысяч, миллионов верст было пройдено сеяльщиками по полям одной только Молого-Шекснинской поймы!
Раньше хорошо знали цену хлебу, умели уважать его и беречь. Не забуду, как мой отец, не такой уж шибко строгий, однажды крепко выпорол меня, тринадцатилетнего подростка, за то, что как-то я бросил в раскрытое окно куском в своего товарища Ваньку, потому что тот дразнил меня. После порки я больше недели не мог сидеть…
Большинство зерновых на своих полях жители Молого-Шекснинской поймы сжинали серпами. Ручными косами косили только овес, вику с овсом, горох и клевер. В прошлые времена из всех орудий сельскохозяйственного производства серп для крестьянина был важнейшим. В старину про серп бытовала загадка: “Маленький, горбатенький, все поле обскакал”.
Жали больше женщины. С утра, как только высыхала роса, они выходили на жнивье и работали до позднего вечера. С запекшимися от солнечного зноя и летнего ветра губами, с руками до крови исколотыми грубой стерней и соломой, русские крестьянки горбились на ржаных и пшеничных полях, жадно, с любовью срезая серпами захваты длинных стеблей со спелыми колосьями хлеба. Тогда нередко было, что рядом со жницей-матерью в тени уложенных в суслон хлебных снопов в мокрых пеленках барахтался ее грудной ребенок. На полях в старину, случалось, и рожали.
В период уборки хлебов жители поймы отказывали себе в отдыхе, а нередко и в еде, особенно в вёдреные дни, когда светило солнце. Жнитво в пойме проходило две-три недели. Перед молотьбой все главные зерновые сушились в ригах, где устраивались печи. Печь затапливалась в риге, снопы с зерном подвешивались на колосники-жерди под крышей над печью и сутки сушились. Бывало, возьмешь в руки пшеничный колосок из снопа, высушенного в риге, чуть потрешь его в руке, и все зернышки до единого выкрашивались из колоса.
Рядом с ригами строились крытые тока-навесы со специальным полом: земля под ними покрывалась жидкой глиной, которая засыхала и становилась твердой, как асфальт на дороге. Те крытые тока крепко помогали пойменным крестьянам. Под крытым током на таком глиняном полу молоти когда захочешь — хоть в проливные осенние дожди, хоть в снежные вьюги в начале зимы. Но жители поймы управлялись с молотьбой до вывалки первого снега. Все хлебные снопы заранее привозились с полей под навесы токов, укладывались в скирды, а перед молотьбой сушились в ригах. В хлеборобском деле пойменцы исстари руководствовались правилом: кончил дело — гуляй смело. Но мологжане и шекснинцы гуляли нечасто — только по праздникам. Весной, летом, осенью им для работы и световой день был короток.
Мельниц в пойме почти не было. Водяных мельниц не строили из-за поемности земли весенней водой, а ветряные сооружались редко, да и те маломощные. Поэтому молоть зерно приходилось на мельницах в “горских” селах и деревнях. По осени и в начале зимы к тем мельницам съезжалось так много мукомольных подвод, что часто случались завалы на помол зерна. Отправляясь на мельницы, междуреченские мужики всегда брали с собой харчи для себя и для лошадей. Просидит мужик двое суток, дожидаясь своей очереди, все харчи съест, и лошадь его все сено и овес умнет, а до помола еще далеко.
Пойменные мужики норовили ездить на мельницы раз в год, все больше осенью. Мельничные подводы навьючивали зерном так, что иной раз лошадям было не под силу ввозить их в гору. Тогда мужики сами впрягались или помогали лошадям сбоку.
Привезенного с мельницы воза муки крестьянской семье обычно хватало на всю зиму. Два раза в году ездили на мельницы только большесемейные крестьяне. За помол платили мукой и деньгами. Во время коллективизации всех мельников в “горских” деревнях раскулачили, но их убогие кустарные мельницы продолжали молоть зерно до самого исчезновения поймы.
Каждый житель поймы с детства приучался к труду, познавал не столь уж мудреные истины крестьянской жизни. Мой отец часто говорил: “Человек то и поживет, что он поработает”. Отец всю свою жизнь работал без выходных дней, не знал, что такое отпуск, дом отдыха или санаторий. Ему было затруднительно объяснить, почему пожилым людям, выработавшим свой трудовой ресурс, выдавали пенсию. Он не понимал, почему физически маломощным пожилым людям нужны государственные пособия, когда в их семьях есть молодые люди, которым по законам самой природы положено содержать старых нетрудоспособных родственников. Так прежде жили все русские земледельцы, чьи шершавые и загрубелые от работы мозолистые руки обрабатывали необозримые поля, выращивали хлеб…
Свободное копирование
