Здесь я немного отвлекусь и скажу еще вот о чем. Жители поймы в редкий год отваживались сеять рожь осенью, так как знали: посеянная под зиму, она весной от разлива может вымокнуть и пропасть. По особым приметам старожилов, которые в иные годы были налицо, тамошние жители все же засевали рожью небольшие участки полей на буграх. Год, о котором речь, был таким. Междуреченцы посеяли рожь. Конечно, рисковали, но в глубине души надеялись на урожай. Если в весеннюю пору озимое поле миновала большая вода, рожь на пойменных землях росла хорошая. Выросла она и в тот раз. Когда я по совету отца впервые пошел на зайцев с ружьем, колхозная рожь была посеяна на небольшом бугристом поле возле самого хуторского капустника.
Стояла глубокая осень. Выпал первый снег. По реке несло тонкие льдинки. Хуторская ребятня толпилась у берега Мологи и кричала:
— По реке сало несет!
Задевая о берега, по течению плыли припорошенные снегом льдины, которые, громоздясь друг на друга, издавали особый шум: как будто кто-то шипел в огромном речном логове. Эти небольшие ледяные торосы были действительно похожи на сало, застывшее в домашнем горшке.
Время шло к вечеру. Начинало темнеть. Надев поверх завсегдашнего своего пиджака отцовский овчинный тулуп с окладистым воротником и просторные валенки, я взял ружье, несколько зарядов к нему и пошел к капустнику караулить зайцев. Осенний вечер приходит быстро. Когда я пришел в капустник и устроился в одном из его углов, стало уже совсем темно. С двух сторон вплотную к огороду подступало поле озими. Промеж его ржаных стеблей белизной просвечивал снежок. Подальше от меня вершинки стеблей молодой ржи сливались — озимое поле превращалось в сплошную темно-зеленую полосу, которая упиралась в лес.
Было тихо. Лишь со стороны Мологи глухо доносилось шипение плывущей по ней ледяной каши. В прореху темноватой тучи глянула луна и, чуть поласкав желтоватым светом небольшую плешину земли, опять скрылась за краем ночного облака. Осенний морозец холодил лицо. При дыхании с губ срывался заметный парок. Но было тепло — одежда даже томила тело.
В народе говорят: ждать да догонять — последнее дело, нет ничего хуже на свете. Сколько времени сидел я в углу капустника, дожидаясь увидеть, как “пляшут” зайцы на озими, не знаю. Должно быть, долго. Привалясь к жердям огорода, я уже начал клевать носом. И вдруг вижу: невдалеке от меня на темном поле зашевелилось что-то светловатое. Я приободрился. Как раз в это время доброе ночное светило — луна щедро озарила все вокруг. Я стал всматриваться в даль. Боже, что я увидел! Не сразу и поверил глазам своим. Может, это привидения? Но нет, они не исчезают. Я затаил дыхание; зайцы, да как их много! Осторожно повернувшись, сел поудобнее и облокотился на жердь огорода. Впервые в жизни я с упоением наблюдал за удивительным и диковинным зрелищем. Про цель, ради которой пришел в капустник, я тут же забыл. Мое тогда еще юное воображение было поражено.
Я решил пока не стрелять зайцев, а любовался живой природой. Она была прелестна. Вот пара зайцев, забавно приподнимая кверху задки, подскакала совсем близко ко мне, на десяток шагов. Уткнув морды в стебли ржаной озими, они чуть слышно чавкали, поводя рогульками ушей. Левее — еще одна пара, чуть дальше — троица, за ними — еще двое… Всюду наблюдалось движение светлых комочков. Ради любопытства я начал считать зайцев. Раз, два, три… семь… одиннадцать… шестнадцать… двадцать два…
Движения мирно пасущихся зайцев походили на лягушачьи подскоки: только вильнет заяц задком кверху, смотришь — он уже на другом месте. Спарятся двое — один становится свечкой, согнув перед грудкой передние лапки. Пара зайцев — самые ближние от меня — фыркнули, плотнее прижались к земле, завозились, подпрыгнули и отбежали в сторону. Что-то их напугало или же пришлось не по нраву.
В ту ночь я от души налюбовался “заячьими плясками”. Сидя в углу капустника, я забыл про все на свете и с упоением смотрел на юркие движения зверьков, на пушистые и мягкие комочки их тел. “Что делать? Что делать? — думал я тогда. — Стрелять или не стрелять?” Решил стрельнуть, благо два зайца торчали из озими совсем рядом почти на одной линии, можно положить сразу обоих. Я осторожно протянул руку к ружью, ощутив мертвый холод металла, и опустил ствол на жердь огорода как на прицельную козлинку. Стрелять было удобно. Крепко обхватив правой рукой шейку приклада и уперев в плечо его затыльник, я быстро отыскал мушку на стволе и врезал ее в прицельную прорезь казенной части ружья. Потом взвел курок и вытянул указательный палец к спусковому крючку…
Какая неведомая сила расслабила меня — не знаю. Я не выстрелил, а только почему-то закрыл глаза, опустил голову и медленно, натужно возвратил курок в неударное положение. Затем тихонько ползком по замерзшим глыбам, разгребая широкими полами тулупа белизну молодого снега и держа в одной руке заряженное ружье, выполз из капустника, встал во весь рост и, глубоко вдохнув прохладного ночного воздуху, неторопливо побрел домой, унося в глазах своих заячьи видения.
…Скрипнула дверь, я переступил порог избы. Отец спросил:
— Ну как зайцы?
Я рассказал все. Отец не упрекнул меня за то, что я не стрельнул в тех двух зайцев.
Он только сказал:
— Ну что, правду я тебе говорил: пляшут ночью зайцы у капустника?
— Пляшут. Еще как!
