Первые впечатления от факультета были абсолютно грандиозные. Лекции читались на высоком уровне. Профессор Францев читал лекции то по-русски, то по-чешски. Начинал, скажем, лекцию по-чешски, потом переходил на русский язык, потом опять кончал чешским. Он все время проделывал этот трюк. Может быть, оттого, что аудитория у него оказалась крайне смешанной. Присутствовало много чехов. Францев оказался мне очень полезен, потому что, во-первых, читал очень конкретно и за ним было очень легко следить, когда он читал по-чешски, к тому же часто главную мысль, высказанную по-чешски, он потом повторял по-русски и наоборот, что очень помогало в постижении чешского языка. Его материал мы быстро усваивали. Евгений Ляцкий читал по-русски, часто очень остроумно. К нему должны были идти люди, которые хорошо понимали русский язык, а таких среди чехов в мое время оказалось крайне мало. У Ляцкого существовал свой, более отвлеченный, а иногда и трудноуловимый аспект. Но это было интересно. Очень часто он высмеивал кого-нибудь из критиков, ядовито прохаживался насчет тематики авторов, что представлялось довольно любопытным. Семинар Ляцкого произвел на меня настолько потрясающее впечатление, что я даже помню, когда он начинался: в два часа во вторник. Он происходил в большом кабинете Ляцкого, где было поставлено двадцать четыре стула, все они были заняты, и кое-кто даже сидел на полу, скрестив по-турецки ноги.
Ляцкий пребывал в хорошем настроении и объявил, что предметом сегодняшнего семинара, первого в сезоне, будет обсуждение нового, модного в Советском Союзе в то время метода критики, так называемого формального метода. Об этом делается доклад, а затем наш коллега Ростислав Владимирович Плетнев, уже окончивший университет аспирант, который писал докторскую работу на тему о природе у Достоевского, затевает дискуссию. Его диапазон знаний и интересов был очень велик, и он оказался значительно старше нас. Это был потомок тех знаменитых Плетневых, которые фигурируют в окружении Пушкина. Ростислава Владимировича я потом близко знал, но с первого же дня он поразил меня размахом своей памяти. Он прочел очень интересный и глубоко поразивший меня доклад, потому что выдвинул не только пункты, которые были сформулированы формалистами, но и проследил шаг за шагом, как они постепенно развивали свои теории и к чему пришли, сделав первую критику их. Надо признаться, что с такой эрудицией я тогда еще не сталкивался. Он наизусть называл десятки публикаций, даже указывая обычно года, когда и где они появились. Он приводил огромное количество цитат, и при этом все было не только ясно, не только учено, но и чрезвычайно интересно. Мы понимали, что перед нами действительно новый подход к литературе. Что же есть литература — главным образом продукт технических приемов, которые идут от автора к автору и как будто усложняются с веками? Или же это есть, как мы раньше понимали, только настроение автора, которое выражается в той или иной форме? Я так грубо ставлю ту проблему, какой она перед нами предстала. В прениях я не принял участия. Я сидел тише воды, ниже травы, так как был совершенно не знаком с этими авторами и с их теориями. Затем ряд вопросов был поставлен студентами-старшекурсниками, в том числе обрусевшим чехом по фамилии Железный и Жоржем Доксом, которого я еще не знал, но позднее с ним подружился. Какая-то девица, которая очень много занималась филологией и знала все работы Потебни, утверждала, что в теориях формализма Потебня играет решающую роль.
Ростислав Владимирович отвечал на все вопросы и на критику с большой убедительностью, со множеством ссылок и цитат, демонстрацией утверждений формалистов. В общем, он как будто соглашался с тем, что формалисты заходят слишком далеко и что хотя в некоторых случаях это очень интересная теория, но тем не менее объяснить литературу только склонностью авторов непременно перещеголять своих предшественников в употреблении приемов — это до известной степени авантюристическое предприятие.
Я вышел с семинара с головокружительным чувством собственного ничтожества. Боже мой! Какие знания! Какой язык! Ляцкий и Плетнев плюс еще эта девица оперировали понятиями, оттенками понятий, о которых я ничего не знал и мог только верить, что таковые существуют. Это было очень суровое боевое крещение, которое заставило меня серьезно отнестись к литературоведению. Если вы хотите быть литературоведом, то должны знать очень много и работать систематически.
