И вот теперь старый Давид должен был приехать к нам в Ворзель.
С самого утра Маркиш отправился в Киев встречать отца. Старик плыл на пароходе из Днепропетровска — бывшего Екатеринослава, где вся семья Маркишей осела еще до 1917 года. В ожидании нашего гостя я испытывала такое волнение, что не знала, куда и ткнуться: Маркиш сказал, что его отец не знает ни слова по-русски, и, если я хочу, то могу с ним ни в какие разговоры не вступать — молчать, и все.
— Но как мне с ним хотя бы поздороваться? — спросила я. — Хотя бы несколько слов на идиш…
— Ну, ладно, — сказал Маркиш. — Скажи ему: «Вос, вер, веймен». Старик будет доволен.
Записав слова, я выучила их наизусть.
Поздним вечером приехал Маркиш с отцом. Старик был удивительно красив: статный, с окладистой белой бородой и голубыми глазами. Одет он был в длинный люстриновый лапсердак, а на голове его красовался картуз. Несколько плетеных корзин, тюки и тючки с книгами загромождали телегу, привезшую гостя.
— Вос, вер, веймен! — выпалила я, подойдя к старику,
Тот вздрогнул и уставился на меня с великим изумлением.
— А что, дочка, — сказал старик с сильнейшим еврейско-украинским акцентом, — по-русскому ты не умеешь?
Я оглянулась, поглядела на Маркиша — что все это могло означать? Но Маркиш никак не реагировал на странный диалог между мною и стариком — его рука была перевязана намокшим кровью платком, и я в темноте только сейчас заметила это.
— Что с тобой, Маркуша?
— Идем искать врача! — нетерпеливо сказал Маркиш. — С этими вещами… — Маркиш досадливо кивнул в сторону стариковского багажа. — Я здесь, на вокзале, прищемил палец дверью купе. Кажется, сошел ноготь…
Врача мы подняли с постели. Он снял вывернутый напрочь ноготь и наложил повязку. Операция была болезненной, но после ее окончания нетерпеливо, но молча перенеся сильнейшую боль, Маркиш сразу повеселел.
— Что это такое: «Вос, вер, веймен»? — спросила я по дороге домой. — Старик сильно удивился…
— «Что, кто, кому», — сказал Маркиш. — Ты же просила, чтобы я сказал тебе несколько слов по-еврейски.
Вернувшись, мы застали старика на террасе. Сидя за столом, он читал при свете керосиновой лампы Тору. Маркиш сказал ему что-то по-еврейски, но старик отрицательно покачал головой. Тогда Маркиш темпераментно стал что-то доказывать ему, жестикулируя и бегая по комнате. Старик оставался немногословен, но тверд как камень.
— Это не старик, а одержимый какой-то! — сказал наконец Маркиш по-русски. — Он не хочет ночевать в нашей комнате.
— Почему? — спросила я.
— Тебе в этом трудно разобраться… По законам религии он не может спать в одной комнате вместе с супругами.
— Но на террасе очень холодно! — сказала я. — Он здесь простудится!
Давид сам разрешил эту внезапную проблему. Он решительно вытащил приготовленную для него раскладушку из комнаты в тесный коридор и улегся там.
