11 мая писатель Владимир Войнович, которого, как мы помним, в марте 74-го исключили из Союза писателей СССР, был приглашен для конфиденциального разговора с сотрудниками КГБ в один из номеров гостиницы «Метрополь». Чекистов было двое, они представляли 5-е (идеологическое) управление Комитета и Войновичу были хорошо известны: неделю назад он уже имел с ними беседу, но в другом месте. Тогда чекисты предложили Войновичу подумать на тему его возвращения в советскую литературу. Дескать, если он изменит свое поведение, то они помогут ему восстановиться в СП и публиковать свои книги в Советском Союзе. Войнович обещал подумать. Через неделю в «Метрополе» состоялась их вторая встреча. На ней старший чекист — он назвался начальником одного из отделов «пятерки» Петровым (младший представился Захаровым) — начал разговор с внезапной фразы:
— Смотрите, какая картина висит, деревенские мальчишки удят рыбу, — и показал рукой на противоположную от Войновича стену.
Писатель, заинтригованный сказанным, повернулся к картине, а в этот миг второй чекист незаметно подменил на столе его пачку сигарет «Интер» на точно такую же, но из собственного кармана (о том, что Войнович курит именно эти сигареты, чекисты узнали еще неделю назад). Все было сделано настолько молниеносно и виртуозно, что писатель ни о чем не догадался (он догадается о подмене только спустя несколько часов, когда подробно проанализирует всю встречу).
Между тем, не найдя в картине ничего особенного, Войнович вновь повернулся к своему собеседнику и сказал:
— Я пришел с конкретным планом «моего возвращения в литературу». Если вы действительно можете мне помочь, то пусть для начала будет опубликован мой сборник с такими-то и такими-то вещами.
— Идея хорошая, — кивнул головой в знак согласия Петров. — А где это должно быть опубликовано?
— Да где хотите, — ответил Войнович.
— А в каком издательстве у вас больше связей?
— Связи у вас есть, а у меня нигде нет никаких связей.
— Может быть, в «Советском писателе»?
— Хорошо, пусть будет там.
— А с кем у вас там есть контакты?
— Да ни с кем у меня там нет контактов.
— Ну хорошо, мы сами найдем нужные контакты.
Далее разговор зашел о Литфонде, из которого Войновича тоже в свое время исключили, и Петров пытался выяснить фамилию человека, который сообщил писателю об его исключении оттуда. Но Войнович этого человека не назвал, сказав: «Поинтересуйтесь в Литфонде сами, исключен я или нет». На что Петров возразил: «Нет, ну как же мы туда пойдем? Согласитесь, сразу подумают: КГБ интересуется Войновичем… Нехорошо». «А вы можете узнать об этом косвенно, у вас в Литфонде наверняка есть свои люди», — посоветовал чекистам писатель. Последняя фраза вывела из себя второго чекиста — Захарова, который все это время молчал:
— Какую дикость вы говорите, Войнович! Почему это у нас в Литфонде должны быть свои люди?
Однако фраза, сказанная Петровым, заставила его замолчать:
— Да, у нас в Литфонде есть один человек.
— Вот у него и спросите, — обрадовался писатель.
После этого разговор длился еще в течение нескольких минут, причем по ходу его Петров дважды делал недвусмысленные намеки своему собеседнику о бренности его бытия. Один раз он сказал: «Жизнь наша очень прерывистая: вот так течет, течет, а потом прерывается», во второй раз с его губ слетела еще более конкретная фраза: «Ну, хорошо, если бы вам было семьдесят лет, но кончать жизнь в сорок три года!..».
К концу разговора Войнович уже плохо соображал, что происходит, и периодически впадал в сумеречное состояние. В одну из таких «отключек» Захаров вновь произвел манипуляцию с сигаретами — забрал свою пачку и всучил писателю его «Интер». Чтобы все было шито-крыто. О том, что было дальше, рассказывает сам В. Войнович:
«Я спустился вниз, остановился около стеклянных дверей в фойе и очень долго размышлял, как же сквозь них пройти. Вышел на улицу и почувствовал, что едва могу ступить ногой. Я плелся, как столетний старик, маленькими шажками, каждый из которых мне давался с огромным трудом. При этом я не осознавал своего патологического состояния, мне казалось, что все так и должно быть. В полубреду я потащился на Кузнецкий, в хозяйственный, неподалеку от КГБ, по заданию жены купить нафталина.
В другой раз, если бы я почувствовал себя неважно, я плюнул бы на этот нафталин и пошел бы домой. А тут я упорно двинулся в магазин, убедился, что никакого нафталина нет, а потом решил купить хорошего пива на полученные из-за границы сертификаты. Хотел поймать такси — не поймал, дошел до улицы Горького, сел в троллейбус до Белорусской, добрел до Малой Грузинской, до «Березки», но магазин оказался уже закрытым. Вернулся к метро, преодолевая безумную тяжесть, и добрался наконец-то до дому. Чувствовал, со мной происходит что-то необъяснимо странное, но при этом абсолютно не отдавал себе в этом отчет.
Включил телевизор — не могу понять, какая команда с какой играет в хоккей. Лег спать. На следующий день в жутком состоянии я пошел к Андрею Дмитриевичу Сахарову и дал собравшимся там журналистам интервью о том, что мне грозили убийством. В течение дня состояние не улучшилось. Пульс был 140. В конце концов я пошел к одному знакомому врачу. Тому сперва показалось, что вся моя болезнь ерунда, но, осмотрев меня, он не на шутку посерьезнел: «Скорее всего это какой-нибудь наркотик, что-то вроде ЛСД».
Когда я рассказывал эту историю разным людям, некоторые стали говорить, что я сошел с ума. Я понимал, что именно на такую реакцию и рассчитывали мои отравители… Однако сумасшедшим меня не объявили. Дальше намеков дело не пошло. А Петров и Захаров, как я слышал, были потом наказаны. Но не за то, что они сделали, а за то, что действовали слишком топорно, и за то, что дело получило мировую огласку…».
Свободное копирование
