О верёвке

О   в е р е в к е

 «В доме повешенного не говорят о веревке» - народная мудрость.

 Зато в доме палача только и разговоров, что о веревках и топорах.

 На месте божницы – скрещенные кнуты да арапники, плети да пятихвостки.

 В красном углу, где у других пианино, у них плаха с топором.

 Кстати, у нас дома была плетка. В магазинах я таких не видел. Мохнатая, в виде козьей ноги с копытцем, из которого свисают несколько плетей. На конце самой толстой из них плетеный из той же кожи кружок с пятак величиной.

 Мне этой плеткой играть не разрешали. Даже в руки брать.

 Однажды, еще в Москве, я в очередной раз отказался есть перловую кашу. Мама кричала на меня, как полагается в еврейских семьях, потом убежала их кухни и вернулась с этой самой плеткой, театрально замахнулась на меня и грохнулась в обморок. Дедушка с бабушкой стали обмахивать ее мокрым полотенцем, а мне мигнули сгинуть. (Меня до сих пор тошнит только от слова перловка. Вообще в детстве я плохо ел, мало. Мама водила меня к врачу, результата я не помню. А моя сестра Светлана прямо в школе однажды упала в голодный обморок. Шум был сильный. Правительственная школа, для людоедской элиты... Как это, голодный обморок? Но Светлана просто тоже плохо ела. У меня это кончилось тем, что дорвавшись, я стал есть много, по две порции, и к тридцати пяти годам обзавелся брюшком, которое разрослось и стало к старости боговать надо мной. При этом все остальные фрагменты тела остались почти такими же худыми, как в детстве).

 У нас в доме не принято было говорить об отце. Тем менее о его занятии. Да мы никогда во всю жизнь после того, как отца не стало, не собирались вместе. За одним столом. Только когда Неля умерла. Мама, Света и я. Мама и я. Света и я. Неля и я. Если об отце и говорили, то в один оборот, тема не раскручивалась.

 Неля говорила:

 - Я бы отдала руку, правую руку.

 Когда она это сказала, я спросил:

 - А кучу дерьма смогла бы съесть?

 При этом, никто не поверит, я не ерничал, хотел узнать границы жертвенности. Кусок тела – это что. Руку, ногу, глаз, вот – возьмите, особенно этот косой, правый. Часть тела за отца... Хоть голову. Я бы и не задумался.

 Неля подумала и сказала:

 - Съела бы.

 Вот за себя я не ручаюсь.

 Мама только поджимала губы и горестно цедила:

 - Он виноват, я знаю – он виноват.

 И начинала плакать. В последние годы уже не плакала, подбородок трясся, глаза опухали.

 - Не могу больше плакать, нечем, все выплакала.

 Где? В чем отец был виноват? В какой момент границу перешел?

 Мама так и не сказала.

 Я скажу: не надо было и близко ко входу в ад подходить.

 Я спрашиваю у Люси:

 - Тебе не противно, что мой отец... Одни все-таки гены... Не мерзко ли тебе быть женой сына палача?

 - Я твоя жена. Я тебя люблю. Я хочу быть твоей женой. Твоего отца я не знала. Мне очень жаль его. Нет, нисколько, ни капельки не вычитается из тебя, из моего отношения к тебе. Жалко только, что ты так убиваешься, никак не можешь это пережить.

 Я рассказываю сколько знаю об отце своим детям.

 - Вам не стыдно, не противно?

 Егор отвечает:

 - Нет, абсолютно. Напрягает немного – да. Но не стыдно. Я с этим родился, это мой дед. Я видел его фотографии, он мне нравится, я на него похож и не вижу в этом греха. Знаешь, я как бы горжусь своим дедом. Все в пыль растирается. А о нем так много говорят, что-то сделал, след оставил, остался в истории.

 О Господи, какой след! Насколько бы нам всем было легче без этих кровавых следов.

 Спрашиваю старшего, Артема: не стыдно, не противно?

 - Абсолютно. Это как быть потомком Малюты Скуратова, графа Бенкендорфа, Аракчеева. Никто из современных их потомков их не стесняется, даже гордятся – ниточка, соединяющая с историей. Никакой тени от деда, пролитой им крови на себе я не чувствую. Наши друзья ничего этого не знают и не интересуются...

 - Ну а вот если узнают?

 - Всем своим лучшим друзьям я сам рассказал. Никто ни словом не обидел, на меня да и на тебя вину не перенес. Не всем своим девушкам, но практически всем, с кем бываю более одного раза, ну и конечно, русским, я говорил, рассказывал, фотки показывал, совершенно не стесняюсь.

 - Ну и что они?

 - О-го-го, они! Они – вау! Ну то есть, было бы круче, если бы я оказался внуком Сталина или хотя бы Берии, но и так неплохо.

 Внук деда из истории.

 Хрен знает что. Да... вляпались мы с отцом в историю.

 Когда я читаю про пытки и казни, а я читаю про это, я непроизвольно ощущаю это на себе. Испанский сапог на ноге, кресло ведьм под собой, кол и иудейскую грушу в собственной заднице. Умопомрачение. Мой отец орудовал примитивной палкой. И не хочу знать еще чем.

 У меня был когда-то длинный теоретический разговор с одним коллегой, как он признался, тоже сыном полковника КГБ, но его отец по бумажной части, никого сам не пытал, только протоколы допросов складывал и подшивал. Я ему про моего отца ничего не сказал, и он не признался, что знает. Спорили мы вот о чем.

 Скажем, война, непримиримая и безжалостная война. С врагом смертельным. И завтра в бой. Расположение сил врага мы не знаем, а от этого может зависеть исход боя, судьба всей кампании. Если бы мы знали, исход предрешен. Мы их берем, и, что важно, малой кровью, практически без потерь.

 Если же пойдем наугад и не угадаем, то все как один можем полечь и кампанию продуть, всех наших, кто в тылу за нас болеет, рабами сделать. Ну и что-нибудь сугубо теоретическое в том же роде.

 И тут нам попался лазутчик, язык. Неважно как, не там и не вовремя штаны снял, так его и взяли. Притащили в штаб.

 - Показывай вражина где твои войска расположены, где пулеметы стоят, где атомные бомбы спрятаны.

 А он упирается, как Мальчиш-Кибальчиш, молчит, героя из себя корчит, команда бесштанная.

 Вот это условия. Загадка.

 Вопрос:

 - Можно ли его бить-пытать, чтобы наверняка баталию выиграть и своих людей спасти?

 Из миллионной исторической практики известно, что нет таких средств, которых не применяют. Его гада, врага нерусского, разве жалко, чтобы спасти сотни, тысячи жизней своих дорогих сородичей? Разве сопоставимы цены?

 Мой коллега, у меня в этой книге главка о нем, уперся, как Федор Михайлович Достоевский, как тот язык окаянный. «Нет, никогда».

 - Ведь судьба сражения...

 - А наплевать.

 - Судьба всего в целом народа. Твоего народа, нашего народа, единственного.

 - Пальцем не моги тронуть.

 Я аж чуть не визжал в споре.

 - Народ, люди...

 - Прими их, Господи!

 - История не простит...

 - Хрен с историей.

 - Вся родня, соотечественники погибнут из-за этой осной гниды вражеской...

 - Ни даже пальцем не моги.

 Я потом еще многих людей расспрашивал – все другие считают, что дозволено.

 С серьезным видом кино смотрел, книжки читал.

 Все собеседники единодушны:

 - Вырвать правду, малой вражьей жизнью спасти свой народ.

 Вот и великий пролетарский писатель Горький завещал: «Если враг не сдается, его уничтожают».

 И уже без всяких опросов, факты обыденной жизни. Вот бандюки, что невинным бабкам-дедкам раскаленные утюги на животы ставят! Паяльники в зады суют! Им же даже никто медальку не даст, не похвалят, руку не пожмут. А поймают, еще и посадят, осудят, это что же за садизм такой на рабочем месте? Если есть такой факт и много таких фактов, когда ни в чем не повинных людей за деньги, за шмотки мучают, как же пожалеть одного врага, чтобы спасти все свое родное.

 Не знаю как вы там, с той стороны книги ответите. Со мной едва ли согласитесь. Хорошо, я сам скажу.

 Думал я, думал и совершенно однозначно решил, в этой задачной ситуации я бы поступил с врагом, как мой отец и делал!

 Судите меня крепко, товарищ Антонов-Овсеенко.

 Я – ученик Горького.

 Сын своего отца...