Фёдоров

Ф е д о р о в

 Не только Билл, но еще более полутора десятка людей стали моими друзьями по цепочке Светлана – Дон. И еще сто – приятелями. Люся и почти весь ее класс. Дон женился на Хабиблиной, я на Люсе, еще один мой друг Юра Петров, аккуратно причесанный хулиган и драчун в очках с золотой оправой, стал мужем третьей из подружек, Вали Гришуковой.  

 Люся была худовата, Алка полновата, особенно в нижней части тела, зато Валя Гришукова – как раз. Русская красавица. Чуть пышновата, но пава. С томностью во взоре, однако девка веселая, вплоть до озорства.

 Еще несколько девочек из Люсиного класса вписались в наши компании, Милка Е. например. Симпатичная и добрая девочка, несколько мягкая на ощупь, но как иногда бывает, с известной долей стервозности. Она как цель себе выбрала переспать со всеми баронами и князьями дружественных компаний. Это бы ничего, но жаловались на нее, князья эти.

 Лежит уже Милка, как раскрытая книга, князь тоже на боевом взводе, палец на курке, готов начать, тут она и говорит:

 - Пообещай немедленно, что не будешь никогда разговаривать с таким-то. (Был случай, и меня назвала).

 Парни так и скатываются. Девка девкой, но мужскую дружбу не тронь.

 Эта Милка потом через много лет из окна выпрыгнула. Но неудачно. Или, наоборот, удачно – в живых осталась.

 Одну Томку я уже упоминал, была и другая, получше, она дружила одновременно с двумя парнями, близкими друзьями, они часто били друг другу рожи из-за нее. По заранее задуманному плану Томка дважды лишилась девственности, сначала с одним, через час с другим. Тут они чуть не поубивались, восстановили, кто был первый, и она осталась одна. Ненадолго.

 Девок, Люсиных одноклассниц, вокруг нас было много, а парней всего двое. Они, теперь уже старики, до сих пор между собой дружат. И работа у них одинаковая, несколько десятилетий назад устроились они порознь дизайнерами на большие производства, украшения праздничные рисовать. Раньше совсем просто было, практически один Ленин. И слова.

 Слова хоть иногда менялись, но для них трафареты, а Ленин неизменен. И они насобачились рисовать его в каждый лысый профиль, фас и под любым углом. Правой рукой, потом левой, с завязанными глазами, в полной темноте, ногами. Я свидетель. Вечно живой Ленин кормил друзей не сытно, но постоянно. Жены от них ушли, на водку хватало, на этом постепенно сосредоточились запросы. У Толи Бороздина было педагогическое образование, историк, и самое большое в стране укорочение одной ноги по сравнению с другой – тридцать восемь сантиметров. Он ходил с палочкой. Даже бегал. Скакал. Можно сказать он этой рекордной разницей в длине ног гордился и ни от кого ни в чем не отставал, хромал, ковылял, но не жаловался и не плелся сзади. Задиристый был. Наверное и сейчас такой.

 Юра Леонидов был чемпионом страны по шпаге среди юношей, входил в сборную страны, потом раз шесть поступал в МГУ. Ему в Крымский предлагали, но он не пошел. Мелко.

 У него была масса своих приговорочек, жестов, своих словечек, редко про кого это скажешь. В трезвом состоянии это был золотой парень, близкий друг и умница. Но зато как выпьет... Ну ладно, это со многими.

 Я тогда жил вполупроголодь. Аванса хватало на четыре дня, зарплаты – на неделю. Правда с вином, фруктами, изредка и в рестораны. Потом пусто. Я приспособился, покупал в кулинарии говяжью печень. Я ее терпеть не могу. Голодный, аж живот урчит, открываю холодильник, а там печенка. Нельзя сказать, что ничего нет. Так несколько раз. Пока все же не съем.

 И девчонки, у кого что есть, помогали. Прихожу домой, убрано, и на столе остатки картошки. Даже с мясом иногда. Или с котлеткой. Не одна только Люся. Раз кто-то принес полную кастрюлю макарон, уже неделю как скислых. Не осилил. По три дня подряд подкармливали. Вспоминаю с теплотой.

А все остальные мои друзья и знакомые пошли уже не по линии Светланы и Дона, а начались в большинстве своем от Юры Федорова. Объяснить не возьмусь, но отчетливо помню, как негативно с некоторым презрением я относился к нему еще в школе, он в параллельном классе «Б» учился. В толк не возьму почему. Думаю, но не утверждаю, кто-то из моих близких друзей плохо, определенно плохо его охарактеризовал. В школе я с ним не дружил, мимо обходил, сторонился и не здоровался.

 Кроме того, он был богатеньким. В старших классах все уже были побогаче меня, карманные деньги водились, но у его отца была машина «Победа». Думаю, что ни один другой ученик нашей школы не смог бы этим похвастаться. И у него, у Юры, не помню, как я это узнал, деньги водились не отдельными рублями, а пачками. Папа у него был гравером. Знатным. Ему работы граверные на дорогом материале привозили заказывать из ЦК КП Украины.

 Так вот, иду я по нашей Пушкинской вскоре после освобождения, а у витрин кинотеатра «Спартак», как в ложе бенуар, стоит этот Юра, то один, то с каким-то дружком, то опять один. Я его вижу, прохожу, не здороваюсь, он за мной головой следит, в пятый, десятый раз, Пушкинскаая улица короткая. На сто семнадцатый раз, после двух-трех недель, он отклеился от поручня и подошел ко мне.

 Между прочим, по-мужски он выглядел завидно хорошо. Юра был похож на моего лагерного знакомца Сашу Усатова. Они друг на друга, и никто более ни на одного из них. Из-за тяжелого прямого подбородка. Подбородок волевой, как принято называть, создавал особое выражение лица. Выражение самодостаточности в диапазоне от сытой котячей удовлетворенности до львиной надменности, а на узких губах постоянная чуть снисходительная улыбка: «У меня все в порядке, как у вас?». Росту он был среднего, носил настоящие, не Биллом пошитые, джинсы, клетчатые рубахи с высоко, под самую подмышку закатанными рукавами, и тяжелые роговые очки.

 Тип тяжело вооруженного интеллигента.

 Подошел ко мне:

 - Мы ведь знакомы, в соседних классах учились. На всякий случай напомню, меня Юрой зовут.

 - Валерий.

 - Я знаю. И кличку твою знаю, Рок. Классная кличка. У меня нет. Ты ведь сидел? По 58-й (тогда этот номер все знали)? Политический?

 - Тут на Украине вместо 58-й 54-ая, ну да, пропаганда и агитация. Не боишься общаться?

 Нет, Юра не боялся. Больше всего в жизни Федоров любил именно общаться. Нет, он еще и пешком ходил по Крыму, причем не обычными туристическими путями, маршрутами, а именно там, куда мало кто ходит, мало кто вообще знает про эти места. Крым исходили миллионы туристов, но в одних и тех же местах, мало кто знает мыс Тарханкут, еще гораздо меньше людей там были. Знают в основном южный берег к западу от Алушты, а восточную часть выборочно: Сердоликовая бухта, Коктебель, Судак. Уже в Феодосии во сто раз меньше гостей, чем в Ялте. А Керчь, Осовино, Морское, Рыбачье. А еще степной Крым, Сиваш, Арабатская стрелка, Литовский полуостров. Глухо. Любителей мало.

 Юра был одним из первых, не в мире конечно, но у нас в Крыму, охотников за рыбой с подводным ружьем, он даже подарил одно из своих мне. Плавая под водой, ныряя и охотясь, он познакомился и задружился с английским писателем Джеймсом Олдриджем («Герои пустынных горизонтов», «Не хочу, чтобы он умирал»...), великим и прославленным у нас, и как позже выяснилось, почти совершенно неизвестным в самой Англии. Основные свои гонорары он получал в этой стране и практически весь год жил в районе Ялты, охотясь под водой.

 Я написал, что Федоров больше всего в жизни любил общаться. Точнее, знакомить между собой своих друзей. Противоположность мне, я людей чураюсь, стесняюсь, знакомств не люблю. Друзей, настоящих друзей, у меня за всю жизнь было несколько, я с трудом их приобретаю, с духовными ранами с ними расстаюсь.

 Тут пора привести мою классификацию степеней дружбы. Едва ли это общо всем. Мой опыт. Первая стадия, стадия знакомства, когда знаешь по имени, узнаешь на улице, может быть, участники общего разговора. Учитель и ученик, студенты одного курса, ничего личного, но знают друг друга и нет неприязни.

 Вторая стадия: Здороваетесь за руки, бываете вдвоем, делаете что-то вместе. Сидите и выпиваете за одним столом. Партнер. Приятель, товарищ.

 Этап третий: приходите, приезжаете друг к другу, останавливаетесь, ночуете. Друзья.

 Настоящая дружба, четвертый этап: духовное объединение. Взаимное откровение, общие, никому более неизвестные тайны. Введение в самый близкий круг общения, включение в число самых близких друзей.

 Вот Федоров, в разительном отличии от меня, знакомил своих друзей на ранней стадии дружбы. Можно даже сильнее сказать, не знакомил, а сводил. Он получал удовольствие высокого накала, когда только что им самим сведенные люди начинали яростно спорить, доходя до обзываний и оскорблений.

 На одной из центральных улиц Симферополя, на улице Карла Маркса, ближе к круглому универмагу, за гастрономом была щель между домами метра в полтора в ширину. Щель эта перекрывалась дверью, и там была мастерская Федорова.

 И он, и его старший брат, который потом утонул, работали граверами. В отличие от отца, Федоров был дерьмовым гравером. То есть нарисовать на медной дощечке он все, что нужно, умел, но зайцев было много до недопустимого. Он умел разными способами эти царапины замазывать, но брак есть брак.

 В этой щели-мастерской, часто толпились друзья Федорова. Даже если трое, двое, все равно толпились – места мало. Если один, то не толпился. По законам русского языка.

 Когда заходил клиент, надо было уходить, прятаться, клиенту физически некуда было заходить. Но мы же Юре помогали. Например, заходит клиент получать заказ, а мы начинаем Юрке на руки воду поливать, он густо намыливается, руки у него грязные, черные, с глубоко на всю жизнь вьевшейся грязью. Клиент потопчется, потопчется и уходит без квитанции – чистые деньги Юре в карман.

 Федоров во всех компаниях был самым богатым. Устойчивый неплохой заработок. И его старались «доить». Как бы компания скидывается у кого сколько копеек в кармане, чтобы бутылку на всех купить, а вторую с Федорова. Он об этом знал и был прижимист. Не то, чтобы был жлобом, был расчетливо щедр, просто не всегда доился.

 Сам он стихов не писал, картин не рисовал, но явственно тяготел к богеме, и среди его друзей, а у него их были сотни, превалировали профессиональные художники, поэты и даже, позже выяснилось, музыканты.

 Как-то я зашел к нему, а у него парень, на вид ровесник, после лагеря мне все люди, которые не более чем на пять лет были старше меня, казались ровесниками. Юра представил его художником, и мы тут же сцепились. Спор вели вокруг Матисса. Это тоже нелегко объяснить. Я может быть саму эту фамилию только недавно узнал из книги Эренбурга «Люди, годы, жизнь», из которой я узнал о сотни людей. У нас тогда ничего иностранного не признавали, публично шельмовали. Гнусная борьба с низкопоклонством. От нее осталось выражение: «Россия - родина слонов». К тому же формализм. КПСС, партия без эстетического вкуса и чувства юмора, относительно хорошо себя чувствовала только, если нарисованная земля была черной, трава зеленая, знамена красными.

 У того же Эренбурга есть эпизод, где Пикассо спрашивает у советского художника, как у нас называются краски. Оказалось, так же. А Пикассо думал, что «для лица», «для мундира». Посмотрите полотна Лактионова, согласитесь с Пикассо. Хотя, может и не согласитесь.

 Где-то я Матисса несколько картинок уже видел. Не помню был ли он к тому времени в Пушкинском музее выставлен, может там. И мне Матисс категорически не понравился. Мне не стыдно. Мои дети уже к трем годам и Матисса, и Модильяни, и Вламинка, и Дали с Босхом отчетливо различали, но сам-то я интеллигент в минус первом поколении, кое-какие имена к двадцати пяти узнал, а другие и до сих пор не знаю.

 Важно то, что спорили мы по-разному. Я орал и набрасывался, отвергал с порога, обобщал, обзывал, смешивал с дерьмом. Естественно, в споре выглядел получше, предпочтительней и легко побеждал. Оппонент мой, я сразу за ненадобностью имя его из головы выбросил, был тих, вежлив, матерных слов не произносил, робко вставлял свои замечания, возражения в лавину моих слов. Конечно я победил, разгромил, растоптал и съел, после часа моего крика он вежливо за руку попрощался, сказал, что рад знакомству, и ушел. Все это время Федоров не работал, смотрел на нас с видимым удовольствием.

 - Ты знаешь кто это?

 - Да я... да он... да мне... – еще не успел остыть я.

 - Внук архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), допущен до личной беседы, один час каждую неделю.

 Имени я не запомнил, но очень этому парню, внуку благодарен. Именно после этой победы над ним и вследствие ее я научился хоть кое-что в живописи понимать. В следующий раз я приехал в Москву, специально пошел в музей изобразительных искусств в зал Матисса, сел там, дал себе слово не уходить из зала, пока не пойму. Понял. Поделюсь. Не уверен, что кому-нибудь поможет, но вдруг.

 - Может мне не нравится не потому, что это плохо, а потому, что я сам чего-то не понимаю.

 Может он так рисует не потому, что не может хорошо рисовать, он умеет как угодно, а потому, что он хочет, задумал так нарисовать. Значит есть такие люди, которые понимают, а я тупой, неуч, не осилю. Да быть такого не может! Я не Холмс, но должен, обязан разгадать загадку, почему он так это нарисовал, что он этим сказать хотел. Ну и так далее. Часа полтора сидел. И понял. Потом из зала в зал разгадывал, заставлял себя, мучился, потом все реже, пока не почувствовал, что плохо ли, хорошо ли, но я без давления понимаю живопись и могу о ней судить.

 Тут я сделаю перерыв в рассказе о Федорове, очень захотелось о религии.