Дорога домой

Д О М А

Д о р о г а   д о м о й

 В поезде я написал два письма, Коле Стернику в лагерь и Вальку Довгарю в Крым. Марки и конверты у меня оставались от лагерной еще жизни. Коле сообщил свой домашний адрес, предлагал переписку. Вальку написал в ритмической прозе, как стук колес по стыкам шпал вбивает мне в голову, в мозг слово:

 - Сво-бо-да! Сво-бо-да! Сво-бо-да!

 Быть может, это была первая и вполне неудачная попытка написать стих, хотя тогда я так не думал. Через много-много лет после дружественных, но не частых встреч в Крыму, я, студент МГУ, случайно узнал, что Валек, к этому времени врач-нарколог (лечил Высоцкого, и тот посвятил ему песню), прописался в Москве, женился на соседке по подъезду, полячке с ребенком. Теперь у него в этом подъезде две квартиры, и он приглашает меня к себе (нас с Люсей). Мы пришли, поперек коридора висел огромный лист, на котором футовыми буквами от руки было переписано это мое письмо-стих свободного человека.

 Иногда у меня мелькает мысль, что я не зря живу на земле.

 Меня никто не встречал, никто и не знал, что я на свободе. От вокзала домой на улицу Горького я шел пешком, это недалеко, километра два, дорога знакомая, а четырех копеек на троллейбус у меня опять не было.

 Мамы дома не было. Не было в городе, она была у своей старшей дочери, у моей старшей сестры Нели, теперь уже не в Иркутской, а в Мурманской области. Мама у дочери не столько гостила, сколько помогала по хозяйству. Муж Нели, Виктор, стал за это время большим начальником по строительству, и они за большими деньгами поехали за полярный круг. Квартира у них была, но трудно было с двумя маленькими девочками, моими племянницами.

 А в квартире на Горького жила моя младшая сестра Светлана, она работала, но ставка была маленькая, дома не оказалось ни денег, ни еды. Светлана поделилась со мной бутербродом, который оставила себе на ужин, но стало ясно, что никаких каникул, надо искать работу, и срочно.

 На следующее утро, не позавтракав, нечем было, я пошел в областной суд на прием к Полянской. Это характеризует меня. Глупость, наивность. Посадили мол, теперь выручайте. Может надо было идти на бульвар Франко? В стукачи проситься.

 Не скажу, что Полянская обрадовалась моему возвращению, но женщина деловая, более чем жалостливая, она тут же при мне позвонила и диктаторским тоном сказала некоему Эпштейну, что ничего не знает, ничего слушать не хочет, но сейчас к нему явится на прием мальчик (это обо мне), сразу из лагеря, да, еврей, по политической, и он обязан подыскать ему (мне) работу. Назвала имя.

 Я пошел. Хорошо, что контора располагалась недалеко, а то на трамвай у меня трех копеек не было.