16-ое апреля, понедельник, 5 час. дня. Пишу на улице, возле той бетонированной щели, в которой мы обычно прячемся. Уже вторая тревога за день, малая тревога («kleine Alarm») продолжается непрерывно с восьми часов утра. Приходится всячески изворачиваться, чтобы успеть все сделать и, вместе с тем, не подвергать себя лишнему риску. И это еще при условии того, что город не бомбят. Что будет дальше, трудно себе и представить. По-прежнему упорно циркулируют слухи о том, что Гамбург предполагается оборонять «до последнего человека». На это сестра Торопова сегодня ответила:
– В таком случае, я завидую своей знакомой, у которой есть на всякий случай морфий. То, что придется нам перенести до смерти, будет хуже всякой смерти.
Быть может она и права. Если бы мы еще знали, что вот только остается как-нибудь перетерпеть осаду, затем – свобода, мы чувствовали бы себя не так ужасно. Но то, что ожидает нас, по-видимому, за осадой, за блокадой, может быть настолько страшно, что одна мысль об этом подрывает все наши духовные силы и всю энергию. <…>
А на дворе весна. Снова наступили тихие, безветренные, солнечные дни. Цветут сады. Зеленеют парки и бульвары. По вечерам перед закатом где-нибудь в тихом, нагретом за день солнечном углу толкутся мошки, предвещая теплую погоду. Чуть заметный нежный ветерок приносит запах молодой травы – такой знакомый и пьянящий нежный запах. Боже мой, как удивителен и прекрасен мир твой! Ведь только подумать: вот уже четвертую весну я встречаю вдалеке от родины.
10 ч. 30 мн. вечера. Пятый раз за день только что прозвучал сигнал малой тревоги. Надо полагать сейчас раздастся и тревога. Я сижу уже одетый в ожидании этого сигнала, чтобы отправиться в щель, где мы проводим теперь чуть ли не половину жизни.
Сегодня к вечеру мы ходили с Анатолием Ильичем по делам к Dammtor’у и случайно оказались в переулке, где увидели картины, поразившие меня до крайности. Это очень узкий, очень старый переулок, с типичными древними постройками, предназначенными, однако, для особых целей. При входе в переулок – чугунные ворота, сквозь которые пропускают лишь мужчин. Посетители переулка – почти исключительно солдаты и моряки, впрочем, я видел тут немало и гражданских лиц, преимущественно, разумеется, молодых людей, порою даже очень молодых. Все первые этажи домов представляют собой витрины, за которыми сидят, стоят или полулежат в креслах женщины. Тут есть очень молодые и уже стареющие, есть уродливые и очень красивые, есть одетые просто, иногда даже подчеркнуто по-домашнему, и есть – в дорогих вызывающих нарядах; есть скромные и нахальные. Некоторые сидят у окон с папироскою в зубах в одних лифчиках и панталонах, другие – в платьях, но обнажив ноги и колени. Одни окликают посетителей и сами зазывают их, как на базаре; другие делают им знаки; третьи стоят молча, потупив взоры, и так же молча кивают на предложения мужчин, открывают им двери и исчезают с ними в глубине этих таинственных, страшных и мерзостных домов.
Видеть все это, особенно сейчас, в роковые и зловещие дни самой жестокой из войн, было для меня невыразимо странно.
11 ч. 30 мн. ночи. Только что вернулись из бункера. К счастью, дело снова обошлось без бомбардировки. В бункере (который, кстати сказать, служит теперь для людей чем-то вроде клуба) услышали новость: сегодня в восемь часов вечера выступал по радио гауляйтер Кауфманн (слухи о его аресте, стало быть, не подтверждаются). Точное содержание его речи мне пока неизвестно, а непроверенные сведения я передавать не хочу. Знаю только, что он говорил о теперешнем положении города. Подождем завтрашних газет, чтобы узнать все точно. От содержания этой речи, несомненно, будет зависеть очень многое и в нашей собственной судьбе.
Свободное копирование
