В Лондоне было тогда три главных театра: Итальянская опера, в которой должно было быть в башмаках, белых шелковых чулках и с треугольной шляпой; два английские: Дрюрилен и Ковент-Гарден. В первом славилась своим превосходным голосом и пением девица Белингтон, а во втором была знаменитая трагическая актриса, госпожа Сидонс. На сем последнем театре во время Святок представляемы были пантомимы, в которых арлекин играл первую роль, и механизм был доведен до такого совершенства, что всякий раз, как арлекин ударит по кулисам своею деревянною шпагою, декорации переменялись мгновенно, подобно какому-то волшебству.
На Святки распускаются студенты из всех университетов, и сии представления наполнены были этими молодыми людьми. Однажды я сидел в ложе с Ростопчиным, в которой находилось и несколько студентов; мы нарочно говорили между собой по-русски, чтобы возбудить их любопытство. Сначала они долго прислушивались, потом начался между ними спор: кто утверждал, что мы говорили по-польски, иные — по-венгерски; наконец мы слышим, что они начали друг другу предлагать пари, к чему англичане имеют врожденную склонность; мы будто ничего не понимаем, все продолжаем между собою разговаривать. Один из студентов решился у нас спросить, на каком мы языке говорим. Ростопчин ему отвечал:
— На таком, какой никому из вас в голову не пришел: мы говорим по-русски, стало быть, никто из вас пари не проиграл и не выиграл.
Синявин[1] служил тогда в английском флоте и только что возвратился из Индии; он пригласил меня однажды ехать с ним и с секретарем графа Воронцова Жоли отыскивать корабль, на котором он прежде находился. Мы взяли фиакр, чтобы доехать до Темзы. Тут сели на одну лодку и поплыли в прегустейший лес мачт. Я никогда не видывал такого множества кораблей вместе. Гребцы у нас были один старик, а другой мальчик; Синявин оттолкнул их обоих, снял с себя фрак и начал сам грести: между тем, пошел проливной дождь, корабля мы не нашли, а промокли, как говорится, до последней нитки, особливо Синявин, который был в одной рубашке. Он предложил нам заехать в «Орендч», кафе-гауз, где собираются, большею частью, морские офицеры, велел себе подать пуншу гаф-энд-гаф, то есть половина рому и половина французской водки, выпил оного пребольшую кружку и как ни в чем не бывало. Синявин во всех отношениях был отличный морской офицер и любим в английском флоте.
В один день рано поутру пришел ко мне граф Бобринский; я, видя его весьма встревоженное лицо, спросил его о причине такого раннего ко мне прихода. Он бросился мне на шею и почти со слезами стал убедительно меня просить ехать с ним в Париж на несколько дней, ибо знакомая ему одна особа уехала туда внезапно, и он без нее жить не может. Я ему сказал, что я охотно бы сие сделал, но он знает, что я не завишу от себя и без позволения министра никуда отлучиться не могу; он был в таком исступлении, что почти ничего не понимал, что я ему говорил, и твердил только одно, чтобы я с ним непременно ехал. К счастию моему, в сию минуту пришел ко мне Левашев, которого граф Бобринский несколько уважал, и насилу вразумил его, что он не вправе такой жертвы от меня требовать. Из Лондона выезжать можно когда угодно, только стоит послать за портшезом, что граф Бобринский и сделал; через час его уже в Лондоне не было. Он действительно возвратился в Лондон дней через десять.
Известно сделалось, что с Швецией у нас началась война, а турецкая еще продолжалась. Граф Бобринский был ротмистром конной гвардии: он написал в Петербург и просил, чтобы, по случаю войны, позволено ему было возвратиться в Россию и служить в полках, употребленных против неприятеля: сему предложению были рады, ибо давно желали его иметь в России. Он опять стал меня просить, чтобы ехать с ним вместе, и даже объяснялся на сей счет с графом Воронцовым. Мне самому этого хотелось, но, к счастию моему, случилась нужда послать из Лондона курьера в Россию, и меня отправили; ибо едва граф Бобринский приехал на нашу границу, как там приказано было отвезти его в Ревель и оставаться в сем городе впредь до повеления, где он и прожил до восшествия императора Павла на престол. Что же бы тогда со мной случилось как с его сопутником?
Граф Ростопчин оставил Лондон прежде меня, но я нагнал его на дороге, и до Берлина мы ехали вместе; я находил большое удовольствие быть в его обществе: он был чрезвычайно забавен и любезен. После шестимесячного моего отсутствия я приехал в Петербург. Меня видели мои знакомые одетым прежде совершенно на французский манер, а теперь — на английский. Я в полку налицо не служил, а считался при графе Безбородке, почему и щеголять мог в моих французских и английских фраках.
Свободное копирование
